Крепостной остывающих мест

Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет —

снежинками кружит, коньки о камень точит.

День белый недалёк, а чёрный – ляжет рядом

с седым, на потолок уставясь влажным взглядом, —

похлёбку стережёт, простуду хмелем лечит,

не мудрствует, не лжёт, воробушком щебечет.

Жестка моя кровать. Я знаю, горячо ли,

колеблясь, оплывать копеечной свечою

перед заступницей – но всякий просит чуда:

застыть, сощуриться и помолчать, покуда

в бумажных небесах окраины московской

дым стелется, дыша истомой стариковской.

«Согрели, вызвали, умыли…»

Согрели, вызвали, умыли,

отдали голос на ветру.

В каком же я родился мире?

В таком же точно, где умру,

где солнце в флорентийских соснах,

телеги скорбные гремят

и в твёрдых толщах рудоносных

горчат кровавик и гранат.

Зачем (другим досталось, нищим,

спасенье) мы с тобой, душа,

по переулкам пыльным ищем

огонь из звёздного ковша?

Там резеда, там мало света,

под крышей горлицы дрожат,

и письма, ждущие ответа,

в почтовом ящике лежат.

И с каждым каменным приливом

волну воздушную несёт

к мятущимся, но молчаливым

жильцам простуженных высот.

«В тщетном поиске рифмы к Некрасову, в честной бедности дар свой виня…»

Елене Игнатовой

В тщетном поиске рифмы к Некрасову,

                       в честной бедности дар свой виня,

погляди в интернете «саврасого» —

                             не художника, просто коня —

мигом выйдет война партизанская,

                          талый снег да родильницы стон,

пожилая лошадка крестьянская

                      с чёрной гривой и жидким хвостом.

А по Лиговке пьяные писари

                           ходят-бродят, шатаясь, ложась,

как на родине водится исстари,

                            в придорожную мягкую грязь,

и храпят по казармам рабочие

                        (руки-крюки, колтун в волосах),

и пружинка скрипит в позолоченных,

                             недешёвых карманных часах.

Леденец прохладительный – за щеку.

                    Что за шум? Не свергают ли власть?

Заговорщика дворник с приказчиком

                             волокут в полицейскую часть.

То кричат ему: «Накося-выкуси!»,

                                то – в лицо кулаками! Еврей,

из студентов. Ах, сколько же дикости

                           в нашем тёмном народе, Андрей!

До сих пор ли, глухая кормилица,

                                 поутру повзрослев невпопад,

твои школьницы носят в чернильнице

                              ненадёжный растительный яд?

Недоспали, напутали сослепу —

                              холодей же, имперский гранит,

где савраска, похожий на ослика,

                           на петровскую лошадь глядит…

«Шелкопряд постаревшей ольхою не узнан…»