Крепостной Петербург пушкинского времени

Французская художница Виже-Лебрен, слышавшая мастерское исполнение роговым оркестром увертюры из оперы «Ифигения», удивлялась тому, «как все эти отдельные звуки могли сливаться в одно чудное целое и откуда бралась выразительность при столь механическом исполнении».

Сколько же палок требовалось обломать на спинах этих «Федек» и «Прошек», чтобы добиться от них исполнения «Ифигении» на восьмиаршинных рогах. Дюкре, оставивший нам подробное описание русской крепостной России, сказал о роговой музыке, что она «может исполняться лишь рабами, потому что только рабов можно приучить издавать всего лишь один звук».

8. КРЕПОСТНЫЕ ХУДОЖНИКИ, ПОЭТЫ И ИЗОБРЕТАТЕЛИ

Увы, и я, и я рожден

В последней смертной доле,

Природой чувством наделен,

Столь гибельным в неволе.

Крепостной поэт Иван Сибиряков.

С Петербургом ХIХ века связан ряд имен замечательных русских крепостных художников — Кипренского, Сазонова, Тропинина, Уткина, Воронихина. Орест Кипренский в ранней юности уже получил отпускную и, окончив Академию Художеств, уехал в Италию, где вскоре приобрел широкую известность. Из крепостной среды вышел и художник Василий Сазонов, «раб его сиятельства гр. Н. П. Румянцева», отпущенный своим барином на волю «в уважение к талантам». Поводом для этого послужила медаль, полученная румянцевским крепостным в Академии Художеств в 1809 г. за исполнение рисунка с натуры». Окончив в 1815 г. с золотой медалью Академию и, побывав в Италии, Сазонов, по возвращении в Россию, отдался целиком работе, добившись звания академика живописи.

Иначе сложилась судьба крепостного гр. Моркова — Василия Тропинина. Однажды помещику доложили о замечательных способностях мальчика к рисованию. «Баловство одно, толку все равно не будет, — заявил Морков, и мальчик был отправлен в Петербург обучаться кондитерскому искусству. Совершенствуясь в изготовлении слоенных пирожков и тортов, мальчик старался улучить минуту, чтобы побежать в мастерскую соседа-живописца, с сыном которого он свел дружбу. За эти отлучки кондитер таскал за волосы нерадивого поваренка, бил его плеткой, но мальчик по-прежнему продолжал бегать в мастерскую художника. Тропинин понемногу стал рисовать, удивляя окружающих своими успехами. Весть об этом дошла до Моркова, согласившегося, наконец, отдать мальчика в Академию. Поразительные успехи Тропинина привлекли к нему завистливое внимание старых профессоров и один из них поспешил уведомить Mоркова, что он рискует потерять своего крепостного, если позволит ему окончить Академию Художеств. Встревоженный Морков тотчас вызвал Тропинина к себе в Подольскую губернию, где умышленно заставлял его красить крыши, заборы и экипажи.

Художник покорно выполнял требования своего господина и только в редкие свободные минуты ему удавалось заняться живописью. Наконец Морков соблаговолил признать талант своего крепостного, разрешив ему отныне писать иконы и портреты сначала членов семьи Моркова, а затем и соседних помещиков. Вскоре портреты кисти Тропинина стали пользоваться широкой известностью и даже до Петербурга дошла весть о талантливом крепостном живописце.

Один француз, посетивший имение Моркова, пришел в восторг от произведений Тропинина. Но каково же было изумление иностранца, когда за графским обедом, среди одетой в ливреи дворни, он узнал Художника. Экспансивный француз поспешил предложить ему свободный стул, сконфузив этим и барина и крепостного. После этого Тропинин был освобожден от обязанности стоять за графсим стулом. Однако, материальное его положение продолжало оставаться очень трудным. Гр. Морков платил художнику жалованье в размере 36 руб. асс. в год и 7 руб. «харчевых». На эти гроши надо было содержать жену и ребенка.

Восемь долгих лет ждал Тропинин «вольной», которую Морков, наконец, «милостиво» поднес ему на пасху, «вместо красного яичка». Однако семья художника продолжала оставаться в крепостной зависимости и сын Тропинина получил отпускную лишь от наследников Моркова.

В метрической записи знаменитого русского гравера Николая Ивановича Уткина значилось следующее: «Его превосходительства господина действительного статского советника Никиты Артамоновича Муравьева у дворового человека Ивана Уткина 1780 г. мая восьмого дня родился сын». В действительности матерью Уткина была дворовая женщина Муравьева Пелагея, отцом-племянник Муравьева — Михаил Никитич Муравьев, известный писатель, отец декабристов — Никиты и Александра Муравьевых, добрых друзей Пушкина Чтобы узаконить рождение ребенка, его отцом был записан отец Пелагеи — Иван Уткин. Дети Михаила Никитича, будущие декабристы, называли, однако, Николая Ивановича Уткина своим братом, на что крайне застенчивый Уткин замечал: «Помилуйте, какой я Муравьев, я просто крепостной вашего батюшки».

Жизнь Н. И. Уткина сложилась благоприятно.