Крепостной Пушкина 2 (СИ)

Слабость ещё не покинула меня и я уснул прямо во время нашей странной беседы. Но сон был сладок и глубок. Мне ничего не привиделось, что немало приободрило. Ночная мгла убаюкивала, тишина дома, прерываемая редкими скрипами, стуками, отдаленными храпами, казалась чем-то тёплым и родным. Я оглядывал очертания знакомых предметов, чему-то улыбался и чувствовал странное удовлетворение. Видит Бог, страха погибнуть не было в сердце, но радость от очередного спасения окрыляла. Я был жив и встреться сейчас мне мой убийца, ей-богу, не испытал бы к нему и малой неприязни.

На ум приходили строки ещё не брошенные на бумагу, мелькнула мысль тихонько подняться, доковылять жо стола и под саетом луны записать их, но приятная леность отвергала идею движения.

Следовало всё-таки поразмыслить о произошедшем, пользуясь редким чувством особой ясности ума, и я принялся перебирать варианты подобно чёткам.

Кто мог желать моей смерти? Кто угодно. Друзья и враги. Враги и друзья. Начальство и подчиненные. Некоторые женщины. А ведь есть ещё родные. Выбор воистину велик!

Мавр сделал свое дело и должен уйти? Удел героя пасть от руки подлеца и непременно предателя? Может быть. Одно соображение смущает — для этих Друзей не было бы сложностью провести дело без сбоев, надёжно. А я ещё жив. Вряд ли они.

Месть за юного Дантеса и менее юного голландца? Возможно. Если посчитать меня чем-то большим, нежели просто орудие. А действия Друзей среди прочего были направлены на создание образа не слишком умного человека в моём лице, за что их следует поблагодарить при возможности.

Завистники моему взлёту? Абсурдно, но не невозможно. Список, однако, будет подобен римским проскрипциям, можно в нем утонуть.

Быть может, цель и не я вовсе? Предупреждение государю, например. О чем именно? Бог его знает.

Или всё совсем просто и это есть момент чисто технический? Нет, так неприятно. Однако, возможно. Слишком многим представителям держав я наступил на хвост в своей работе. А скольким ещё наступлю. Да, в памятном письме мне давался шанс на сохранение жизни, но его автор не всемогущ, я это знал верно. Увы, но я его знал.

Настроение портилось. Веки потяжелели, жилки на висках застучали. Некоторое время я дышал как учил когда-то сын Афанасиевич, успокаивая растущее возбуждение. Действо помогло, дыхание выровнялось и стук изчез. Откуда он это знает?

Оттуда же, откуда и всё остальное. Из своих снов. И объяснить не мог, бедняга. Теперь-то я его понимаю. Сказал бы кто ранее какими невероятным бывают сны — не поверил бы. Но теперь…

— Сны, ваше превосходительство, сны проклятые! — возникла в памяти фигура вспотевшего управляющего, истово и неумело кладущего крест за крестом. — В них черпаю озарение! Истину глаголю, чтоб мне пусто было! Чтоб меня черти в Аду жарили в плохом смысле, если вру, Александр Сергеевич!

— Что значит «в плохом смысле»?

— На самой большой сковороде, Александр Сергеевич! — смутился отчего-то ещё больше Степан. — Сны вещие вижу. То есть видел. Несколько лет видел, барин. Как я — это не я, а другой кто! Целую жизнь иную прожил. Глаза открываю — родной дом, деревня, а как спать лягу — и не я это уже. И всё другое кругом.

Степан говорил ещё долго, сбивчиво, поминутно вытирая платком испарину. Я размышлял.

Хитрец многое не договаривал, юлил ужом, но что взять с мужика? Перепугался, видно было. Не понимал, что мне его лукавство интересно не более лебеды. Я не торопил его, не одергивал. Многие люди из сословия благородного совершают ошибку думая, что если мужик мычит и телится, судачит бессвязно, то ему сказать нечего. Стремятся поправить, применить логику, убедить, подсказать, направить. Мужик ведь словно дитя, не правда ли? Когда-то и я так думал. Ныне не думаю, знаю, что не так. Другая крайность — вообразить будто мужик как мы и говорить с ним на равных. Тоже плохо, оттого он смутится, глаза сделает или узкими как азиат, или вылупит на вас, смотри, мол, барин, правду вещаю. Даже Степан, на что продвинутый (еще его словечко!), а туда же. С ними надо иначе, дать говорить самим. Слушать, иногда вставлять реплики, дозволять передышку. Я и слушал.

— Но ты, Степушка, вор получается.

— Никак нет, барин. — насупился сын Афанасиевич.

— Как же нет, если твои идеи на поверку не твои вовсе?

Мужик замялся. Видно было, что эта мысль и ему приходила, а значит уже подобрал объяснение.

— Сны-то мои, Александр Сергеевич, — пробубнил богатырь склоня голову, — а коли мои, то и всё в них моё. Чужого не брал.

Я рассмеялся и охнул. Грудь всё ещё болела.

— Но как же твоё, если и я в твоём сне оказался? Стало быть уже не твоё. Не только твоё.