Крепостной Пушкина 2 (СИ)

Аудиенция завершилась. Степан проследовал за Долли, теперь их путь занял совсем немного, миновав пару комнат они оказались в помещении отведенном для игры в прятки, где почти сразу были изловлены рассерженым императором, как и предсказывал граф.

— Вот вы где! И как это понимать? — Степан отметил, что у государя подрагивают усы. Где-то ему доводилось слышать об этом признаке высочайшей сердитости.

— Мы перепутали комнаты, ваше величество, — поклонился сын Афанасиевич, — и никак не могли взять в толк отчего нас никто не ищет. Догадавшись о совершенной ошибке, ваше величество, мы немедленно решили вернуться туда где нас возможно найти согласно правилам.

Николай кипел. И без того выпуклая грудь его вздымалась от дыхания словно шар.

— Вы более не будете играть в прятки, — вынес он обвинительный приговор, — в том нет никакого смысла.

«Серьёзная потеря, — подумал Степан вслед гордо удалявшейся монаршей спине, — быть может в „классики“ их научить играть? Я бы на это посмотрел.»

Глава 25

В которой Степан перестаёт что-либо понимать.

— Аккуратнее, аккуратнее несите, раззявы! — гудел сын пока ещё Афанасиевич на дюжих ярославских грузчиков. — Не корову несёте!

— Чаво ругаисси, барин, нешто не понимаем. Струмент! — прохрипел один из них, весь красный от натуги.

— Ни «чаво»! — припечатал Степан. — Аккуратнее давай, аккуратнее. Вон, морды какие наели, не доходяги, а тащите как сто пудов весу.

Грузчики сипели, но ругаться предпочитали не вслух. Степана побаивались. Слухи об этом славном сыне крестьянском ходили всякие, но хорошего в них для него было мало. С одной стороны, мужики с гордостью признавали его своим, крестьянской косточки и мужицкой закваски. Ещё бы! Деревенский сын с которым царь завёл, если не дружбу, то отношения вполне патриархальные, как отец с сыном. С другой стороны, всё это не только выглядело странно и необычно, но и сам Степан выглядел странно и не слишком подходил под образ настоящего мужика. Одно бритье бороды чего стоило! Потому, водились и иные слухи, особенно в вечернем подпитии мужицких голов. Архип, оброчный графов Паниных, пришедший в город ещё при Екатерине и потому пользующийся авторитетом солидности возраста в известном трактире недалеко от Невского, считал Степана барчуком, даром, что незаконным.

— Мужик он добрый, — вещал он поглаживая бороду, свою гордость, — да может по матушке токмо. Лицом больно бел, на благородие смахивает. Ходит как барин. Всё кругом его. Важный, да не купчина. Бери повыше. Купец силен, да барина робеет, особливо, когда важный барин. Этот — нет. Другое — радуется, будто родича встретил. Слова непонятные молвит, да етикету учен.

— Но он ведь наш, наш? — галдели мужики.

— Вестимо наш, — перебивал их Филимон, не менее авторитетный мужик, заочно конкурирующий с Архипом, из орловского имения Толстых, и о котором говорили, что разум его превосходит силу, отнюдь не малую, — да не весь.

— Как так, Филимон? Растолкуй.

— Что толковать, здесь знать надобно. Где это видано, чтобы мужик вёл себя будто князь? Мишутке-кучеру вчерась империал золотой швырнул за три улицы, где видано такое?

Надо заметить, что Степан действительно проявил щедрость размером целковый, но сам Мишутка превратил его в червонец, который и дорос до империала.

— А может он и есть князь, али сын княжий? Да токмо наш, мужицкий? — произнёс чей-то вкрадчивый голос, и мужики заозирались, но понять чьи слова не смогли.

— А ведь и вправду, — заметил задумчиво Фрол, из дворовых «бездельников» графини Потоцкой, за стать и рост спасенный ей от рекрутчины, — если он и благородие, то не абы кто. Я их брата насмотрелся. Мало таких. Все или дрожат или гордые. А это не дрожит и не гордый, кажись. Да и к царю ездит.

При слове «царь» вновь поднимался гвалт. Факт того, что царь приблизил к себе мужика не только не терял актуальности и свежести, наоборот — обрастал всё новой силой, накапливая статус легенды.