Крепостной Пушкина (СИ)

Вот этот самый Фрол и разрядил ситуацию, бросившись «спасать» деньги от мужичья, крича всем пойти прочь, что серебро это барское и что «Стёпка» головой занедужил, отчего и баламутит народ. Бил Степан его долго, жестоко, с удовольствием.

Публичное унижение «назначенного» старосты мгновенно поставило «настоящего» на его законное в глазах мужиков место. А потому приехавший разбираться Михайло понял, что лучше бы ноги унести поздорову, чем права качать. Вся Кистенёвка попросту вышла из-под контроля, хоть и номинального. Сам не понимающий, какая муха укусила подельника, Михайло ругался, корил, взывал к разуму, божился, даже уговаривал, позабыв об избитом сыне, чьим картузом мальчишки украсили дрянное чучело. Степан на всё отвечал усмешкой презрения, а когда Калашников намекнул, что может донести кое-что барину, то просто хлестнул кулаком наотмашь.

— Знаешь, Миша, — молвил тогда Степан ласково, — шёл бы ты отсюда поздорову. Я ведь тоже молчать не стану. И делишки эти не только мои, они наши. Только мне всё равно, милый, меня жаба не душит. Могу и рассказать. Вообще всё. И всё ворованное дедом ещё — отдать. А ты так сможешь?

Уехал Михайло, ничего не сказал. А неделю спустя обнесли его тайники, забрав и серебро, и бумажки. И самое страшное — журнал, содержимое которого веком спустя назвали бы чёрной бухгалтерией. Такого он никак не ожидал. Кто это сделал, сомнений не было. Но зачем? Вот что не мог понять Калашников, отчего и пропустил удар. Зачем потомственному вору, как пиявка сосущему кровь из общины, самому рушить годами, даже десятилетиями выстраиваемые схемы, в которые сам Михайло лишь вписался, вполне осознав силу семьи тайных богачей?

Так или иначе, но по всему выходило, что он в руках человека, способного сжить его, Михайлу, со свету, и следовало опасаться. За три года глухой вражды, однако, ничего не произошло между ними. Степан — кроме строительства храма, ради чего выписавший заграничного архитектора, — казалось, блажит, уж больно дивные слухи сорока доносила из Кистенёвки. Будто бы возомнил сын Афанасьевич самого себя барином, хоромы возвёл такие, что и господскую усадьбу затмят. Будто дела ведёт иначе, как никто и понять не может, но в прибыль. Будто ест пищу господскую, даже ту, что человек бы и не стал. Будто выписывает книги и журналы себе едва не возами. Будто коней завёл, что и царю впору. Будто учителя привёз, хотел заморский язык учить, да что-то там у них не сложилось, и прогнал он учителя.

Слухи, и не только, шли и в обратную сторону. Степану было ведомо, что Михайло и радовался такому глупому поведению, и распалялся в своём гневе. Что Стёпка дурак — хорошо. Что роскошь завёл — ещё лучше.

Нельзя сказать, что оба не готовились к схватке, но дело вели к тому осторожно, без спешки, выискивая момент для смертельного удара. Михайло не простил и не мог простить ни унижения, ни грабежа. Степан не мог простить в принципе. Начать же действия им мешало соображение, что придётся посвятить в дело господ, чего нельзя было допускать без полной готовности. Внешне всё было ладно, оброк Кистенёвки шёл полностью и в срок, и единственным, что могло изменить ситуацию, могло стать физическое явление барина, после чего деваться было бы уже некуда.

Степан считал, что он готов. Но события последнего времени — от слуха, будто Михайло нашёл где-то шайку висельников, до нападения на Пушкина в лесу, когда он чудом успел узнать о засаде и броситься на помощь, — всё это показывало, что Степан серьёзно недопонял ситуацию и недооценил Калашникова. Теперь вот пожар в имении.

— Ну что там, — спросил он подбежавшего с новым факелом Прошку.

— Ругаются, хозяин.

— Ругаются?

— Бранятся как есть. Непонятно ничего, не по-нашенски. Господа.

— По-французски говорят они, Прохор. Громко?

— Громко, хозяин. Ногами топают. Даже разбили что, кабы не зерцало.

— Зеркало... да хоть бы и разбили. Лошади готовы?.. Фу, чур, вот они.

И действительно, из дверей дома вышел, точнее, выбежал Пушкин.

— Коня! — с ходу потребовал барин.

— Тогда и мне! — не заставил ждать себя Безобразов. — Одного не пущу!

Кони были готовы, как верховые, так и уже отремонтированная бричка ротмистра с его собственными лошадьми. Пара подручных Степана с незажжёнными пока факелами держала под уздцы лошадей, намереваясь сопровождать, если будет нужда.

Пушкин, не выбирая, взял ближайшего коня.

— Ты и ты, — ткнул он пальцем в подручных, — зажигайте и скачите вперёд. Степан, ты тоже садись на коня и за мною. Пётр Романович, вам я настоятельно рекомендую воспользоваться бричкой, вы отстанете всего на пару минут.

— Не дождётесь, кузен, — рявкнул сердитый и очень недовольный гусар, — знаю я, как пара минут потом оборачивается. Коня!

Пётр ловко, по-военному, взобрался в седло и принялся раздавать указания:

— Ну, с богом, касатики. Аллюр два креста, рысью. Ворота запереть, никого не пускать, в барабаны бить! Вперёд, кузен. А с тобой, — бросил он Степану, — я после потолкую хорошенько, Мефистофель, — добавив ещё одно слово в форме прилагательного, которым нередко украшают заборы. И они помчались.