Крепостной Пушкина (СИ)

Ротмтстр был не согласен, обдумывая ответ, он машинально крутил ус, но продолжить диспут не смог, так как вернулся Степан со своими «батраками».

— Что-то ты долго, Стёпушка.

— Ром искал, барин! Всё перерыл, куда мог ром задеваться? Загадка. Нигде нету, барин, только водка.

— Нет, ну каков наглец! — засмеялся Пушкин. — Давай уж водки, нечего делать. Да оно и к лучшему, Пётр Романович. Помянем.

— Кого помянем? — не понял Безобразов.

— Труды мои помянем, кузен. Всё ведь сгорело, всё. Столько записей, столько важных деталей. Столько времени и сил положено, и обернулось пеплом. Прахом пошло.

— А... вы ведь здесь...

— Проездом, кузен. Нет, что-то я помню, и вообще на память не жалуюсь, но записи есть записи. Приду с докладом, так и так, мол, собрал чемодан, но не сберёг, сгорел он. Эх.

— Но вины вашей нет, кузен. Начальство разберётся, и уверен, что сильно корить вас не станут. Пожар есть огонь, а значит — воля божия. Если вы не собираетесь, как понимаю, писать о розыске Михайло-поджигателя.

— Ахахаха, — водка быстро оказала своё весёлое влияние на поэта, — начальство! Оно больше обрадуется, нежели расстроится. Говоря откровенно, часть записей и так бы сожгли, было в них кое-что такое, что только сжечь и забыть. И о Михайле вы правы, бог с ним. Я виноват перед ним несколько, вот и сочлись.

— Вы? Виноваты? Но чем?

— Да был случай... Неважно это всё, Пётр Романович. Вот что, Степан. Перекрестись-ка, братец.

Степан перекрестился трижды и вопросительно посмотрел на Пушкина. Тот налил водки в кружку и плеснул её Степану в лицо.

— Ахахаха, — продолжил смеяться поэт, — и святая вода не берёт! Значит не демон ты, сын Афанасьевич! А я уж было навоображал! Представьте себе, кузен, — вновь обратился он к Безобразову, — когда этот потомственный мошенник мне миллионы предложил, я чуть было не согласился!

— Да вы что, Пушкин! — вскричал ротмистр громче чем нужно, «святая вода» подействовала и на него, — вы всё-таки отказываетесь?! Не делайте, не делайте этого!

Степан протёр лицо рукавом и с интересом наблюдал за господами. Всё шло не так, как он задумывал, но было весело.

— Я не совсем уж отказываюсь, — уточнил поэт, — но и обирать несчастного крестьянина не могу.

Тут он согнулся со смеху от собственной чрезвычайно удачной, как ему казалось, шутки. Отсмеявшись, продолжил:

— Так что слушай указ мой, Стёпушка. Ты полностью погасишь заёмное письмо Пётра Романовича. И не бумажками, а серебром! Не спорьте, кузен, — остановил он жестом дернувшегося было гусара, — такова моя барская воля! Сами же уверяли, что я решаю здесь что-то, ну вот я и решаю!

— Далее, — продолжал Пушкин, — ты оплатишь все долги Опекунскому совету по обеим частям имения. По обеим — потому что я выкупаю вторую часть на те деньги, что ты назвал моими. Это третье. Четвёртое — ты отстроишь здесь дом вместо сгоревшего, и смотри, чтобы было прилично. Пятое... я забыл. А, вспомнил! Оброк! Ты будешь платить оброк за всё имение. Это ведь тысяч сорок на ассигнации выйдет, после объединения Болдино? Назначаю тебя главным управляющим здесь всего и вся. Собирай как хочешь, твоё дело. Вижу, что человек ты неплохой и зря мужика мучить не станешь. Верю в тебя, цени. И шестое. Лично за себя станешь платить шестьдесят тысяч в год ассигнациями! Надеюсь, не обеднеешь. Если не соврал, там у тебя после всех выплат миллиона на два с гаком останется, вот они — твои. Живи как хочешь, любые просьбы подпишу, торгуй, дела веди — как разумеется, но чтобы сто тысяч в год бумажками у меня на столе было, понял?

— Так точно, господин товарищ-барин! — гаркнул Степан. — Будет исполнено!

— Лошадей распугаешь, обормот! — Безобразов был все ещё недоволен, но испытал немалое облегчение от того, что его новый друг не задурил, как сперва опасался гусар, и не лишил себя выгоды. Немного поразмыслив, он даже пришёл к выводу, что такое решение в чём-то лучше получения кучи денег разом, надёжнее, если вспомнить манеру жить ближайших родственников поэта.

Начинало светать.

— Подкиньте ещё дров, — приказал холопам Пушкин, — а я ведь и о вашем будущем хотел поговорить, Пётр Романович.

— О моём?

— Да. О вашем. Вы бодры и полны сил, дух ваш выше всяких похвал. Вы умны и решительны.

— Польщён столь лестной оценкой, кузен, но не понимаю.

— Вы не хотели бы вернуться на службу?

— Вы смеётесь, кузен? Или насмехаетесь?

— Нет, я вполне серьёзно, Пётр Романович. Перефразирую вопрос. Если бы вы могли, то есть имели физическую возможность вернуться на службу, сделали бы это?

— Нет, я в штатские не пойду, — замахал руками гусар, решивший, что понял идею поэта, — сменить мундир на его подобие? — только не обижайтесь, пожалуйста. Извините, но нет. Сразу и окончательно.

— Службы, они ведь разные бывают, вы говорите об общеизвестной, а ведь есть... Вы помните, в каком я чине, кузен?

— Разумеется, — буркнул Безобразов.

— А я вот запамятовал, — усмехнулся Александр, — не напомните мне, кузен?

— Вы серьёзно спрашиваете?