Крепостные королевны

— А Петруша говорит, — своим тихим голосом продолжала Фрося, — что уж так доходчиво, так вразумительно Антон Тарасович разъясняет! Только слушай прилежно да вникай, а далее…

Василиса не дала ей досказать. Лицо у неё пошло красными пятнами, и, оборвав Фросю, она в сердцах крикнула:

— Отвяжись ты со своим братцем! В любимчиках у итальянца ходит. По нему — лучше нет на свете, чем Антон Тарасович. А по мне — пропади он пропадом! Нет, вы, девушки, подумайте… «Нечего тебе, говорит, попусту время тратить. Нет у тебя талантов…» Это у меня-то нет?! А красота моя — это что ему, не талант?

И Василиса горделиво прошлась по горнице.

Дуня поглядела на неё и отвела взгляд. Какой прок от этой её красоты? Вон и волчье лыко, когда в цвету, глаз не оторвёшь, а лучше обходить этот куст стороной.

Ульяша, расшнуровывая на себе корсаж, продолжала причитать:

— Загубит он меня бедную, меня бедную-разнесчастную, разнесчастную-бесталанную…

Но мало-помалу причитания её становились всё спокойнее, вроде бы горесть в них уже иссякала. И никто из девочек Ульяшу уже не жалел. Все знали, что, скинув с себя наряд и оставшись в рубахе, Ульяша грохнется на лавку и скажет: «Девки, хлебца нет ли? Дюже есть охота! С голоду живот подвело…»

А набив себе рот хлебом, Ульяша вмиг позабудет свои недавние стенания. Наевшись, тут же уляжется на лавку, повернётся носом к стене и уснёт, крепко и безмятежно. И ей уже ни до чего нет дела!

Что и говорить — дивный Ульяшин голос был для неё дар ненужный и обременительный.

Кто же он, этот Антон Тарасович? Довёл до горючих слёз толстую Ульку. И почему на него шипит и злится Василиса?

Дуня спросила у Фроси:

— Лупцует он их, что ли? По щекам? Или ещё как?

— Петь он их учит, — тихо ответила Фрося.

Дуня удивилась:

— Петь учит? Так хорошо, коли учит! А слёзы лить зачем?

Василиса тут же накинулась на Дуню:

— Попадёшься к нему в когти — узнаешь! Только такую, как ты, никто учить не станет…

Дуня грустно потупилась. Она и сама, без Василисиных слов, знала, что учить её не собираются. Давеча до того осрамилась, что и теперь совестно смотреть людям в глаза.

Только зачем её без толку тут держат? Хоть бы на работу поставили. Покос идёт. Самая страда кругом, а она сидит бездельная да мух от себя гоняет…

И снова её одолевали думы: как там у них в Белехове? Как мать с Дёмкой? Ох и мытарятся же! И на барские луга им надо поспеть, и свою травушку скосить, высушить, убрать. И так коровёнке на всю зиму не хватает, а без Дуниной помощи вовсе пропадут. И она ясно видела и слепую бабку, которая топчется по избе, чтобы кое-какое варево сготовить к приходу матери с Дёмкой. И Дёмкино насупленное лицо. И грязных, неухоженных братишек. И угнетённую непосильной работой мать…

Спустя несколько дней Матрёна Сидоровна, распахнув дверь в горницу, крикнула своё всегдашнее:

— Девки, живее! В репетишную, — и швырнула на руки подскочившей Верке ворох туалетов.

Верка завертелась, заплясала, раскидывая по скамейкам юбки, фижмы, корсажи. Запела, озорничая:

— Взойду я на гой-гой-гой! Ударю я в безелюль-люль-люль! Утки крякнут, берега звякнут… Выбирайте, девки, что кому к лицу!

Девчонки, будто куры на зёрна, кинулись разбирать пёстрое тряпьё. Как всегда, перессорились из-за зелёного атласного корсажа. Василиса со всего маха стукнула Ульяшу по спине, когда та схватила розовую косынку.

Взяв каждая, что ей положено, девочки увидели, что лежит ещё и пятая кисейная юбка и ещё одни фижмы, и корсаж синий бархатный.

Василиса властно кинула:

— Верка, что нам не надобно, отнеси Сидоровне. Скажи, что, мол, просчиталась.

Вера было принялась собирать разбросанные вещи, да Фрося её остановила:

— Погоди относить. Может, не в просчёте дело? Не для Дуни ли туалетец приготовлен?

Дуня уныло сидела возле окна.

Василиса фыркнула:

— Скажет тоже! После того сраму в репетишной, да неужто?

— Всё-таки спроси, — настаивала Фрося.

— А мне что? Я спрошу, — сказала Верка и метнулась из комнаты.

Дуня не шелохнулась. В голове у неё была одна лишь думка — убежать из Пухова.

В ту колдовскую ночь она вроде бы поверила, что вскоре её отошлют домой. Но дни летели за днями — скучные, беспросветные, бездельные. До того ей опостылели и эта горница, полная мух, и оконце, возле которого она просиживала, и насмешки Василисы. А колдовство? Да что там колдовство? Лежит у неё в изголовье сухой корявый корешок. А проку в нём? Нет, и колдовству не верила Дуня.

Вбежала Верка.

— Твоя правда, Фрося: Дуняше туалетец.

— Со свиным рылом да в калашный ряд, — ухмыльнулась Василиса.

Фрося на неё прикрикнула:

— Бога побойся, Васюта! Зачем девушку зря срамишь? Чем она тебе не потрафила? Ей и так здесь тошно. Эх, ты… — и, не договорив, обратилась к Дуне: — Давай, Дунюшка, пособлю тебе. С первого разу не разберёшься. Всё тут мудрено устроено.

Дуня испугалась: да что они? Рехнулись, что ли? Куда ей такое? Нет, нет, нет… Да она сроду не носила чулок. А юбки? Три юбки? Неужто все три надевать? И чтобы руки и шея остались нагишом?..

Но делать нечего. Раз баринов приказ — хочешь не хочешь, а не отвертишься!