Крепостные королевны

Девушки гуськом стали подниматься по крутым узким ступеням. Кто-то из здешних, в ливрее, на которой поблескивали золотые галуны, шёл впереди и светил им. Он высоко над головой поднимал тяжёлый канделябр с одной горевшей свечой.

Поднявшись с девушками на висячую галерейку, чуть ли не под самым потолком, лакей в ливрее сказал наставительно:

— Скамейку видите? Вот и садитесь. Соберутся господа, их сиятельство граф подаст ручкой знак, тут всё и начнётся. Понятно?

— Дуракам, может, сего и не уразуметь, а мы, слава тебе господи, дурами не родились! — бойко отчеканила в ответ Надежда Воробьёва.

— Ишь ты дерзкая, — заметил здешний, кусковский, и поднёс канделябр со свечой к самому лицу Надежды.

— Да уж какая есть! — снова с бойкостью отрезала ему Надежда.

Когда лакей с золотыми галунами ушёл с галерейки, он и свечу унёс. Девушки остались в темноте. После огонька, хоть и слабенького, все будто разом ослепли: ничего не видно. Да разве в такой тьме сыщешь скамью-то?

Однако, шушукаясь, посмеиваясь и толкаясь, скинули с себя шубейки и ощупью кое-как расселись рядком, тесно прижавшись друг к дружке.

Вышло так, что Дуню запихнули в самый угол галерейки. И как Дуня ни старалась придвинуться вплотную к резным перильцам, идущим по краю, никак этого ей не удавалось сделать. К тому же была она загорожена от всего какой-то тяжёлой драпировкой, висевшей справа. Да и на скамье ей достался самый кончик. Того и гляди, соскользнёшь и сковырнёшься на пол. Пришлось встать на ноги.

Но когда её глаза привыкли к темноте, когда она немного огляделась, то заметила внизу, чуть наискось от себя, полосу неяркого света. А приглядевшись, поняла, что сцена находится прямо перед её глазами, что полоска света пробивается именно из-под опущенного занавеса, стало быть, ничто не помешает ей увидеть спектакль.

А что стоять придётся? Подумаешь! Авось ноги-то не отвалятся.

Да, сцена была прямо перед нею, прямо перед её глазами. И оттуда, приглушённые занавесом, доносились голоса: то громкие, повелительные, то смиренные и робкие. Доносились оттуда и разные другие звуки — какой-то стук, какой-то звон, и шелест дождя, и раскаты грома…

Видно, там, за тяжёлым спущенным занавесом, шли последние приготовления.

Вдруг Верка чуть ли не на весь зал громко зашептала:

— Господа, господа идут… Ой, девки, гляньте, явилися!

Надежда Воробьева поскорее рот ей ладонью закрыла:

— Тише ты! Не срамись, дурёха… Какие господа? Лакеи это. Станут тебе господа канделябры тащить. Как же!

— Батюшки, — не унималась Верка, — да сколько же их? Лакеев-то? Почитай, десяток, не меньше… А наряжены-то, ай-яй-яй!

Она отчаянно закрутила головой и вся перегнулась через перильца галерейки. Остальные девчонки, тоже свесив головы, стали смотреть вниз, как бы чего не пропустить, не всякий день такое увидишь! Дуня изо всех сил вытянула шею. Хотя фестоны висевших драпировок ей мешали, но кое-чего ей разглядеть удалось. Из многих графских слуг, вошедших в зал, чтобы засветить люстры, она увидела одного, который нёс большой позолоченный канделябр с зажжёнными свечами. Одет он был во всё голубое. И камзол голубой, серебром расшитый. И короткие штаны, тоже голубые. А чулки белые, а на туфлях пряжки, а парик напудренный, с буклями и косицей. Надо же… Не всякому барину дано так разодеться!

Теперь, когда зрительный зал был освещён, Дуня увидела перед собой театральный занавес во всей его красе. Был этот занавес тяжёлого голубого атласа с золотой бахромой, с золотыми кистями на золотых шнурах.

Голубое, белое и золотое было повсюду. Стены в зрительном зале были голубые. Балконы и галерейки обрамляли фестоны из белого блестящего атласа и с золотой бахромой. Драпировки на дверях были отделаны золотыми кистями и золотыми шнурами.

Но особенно пышно была украшена графская ложа — тоже вся в голубых, белых и золотых тонах. В центре этой ложи с потолка свешивалась хрустальная люстра, будто вся слепленная из прозрачных ледяных сосулек. На гранях этих хрустальных сосулек сверкали и искрились лучи зажжённых свечей. В этой ложе стоял стул для царской фамилии, резной, золочёный, с сиденьем и спинкой из голубого бархата. И такой же стул для графа Николая Петровича Шереметева. Только графский стул был, пожалуй, поменьше.

Верка снова зашептала:

— Идут, идут, теперь уж точно! Они, господа. До чего же разряженные!

Но Дуня за своей драпировкой ни господ, ни алмазов не видела. А Верка снова:

— Ой, девоньки, граф… В свою ложу вошёл. Ну-ну… Весь в серебре, в атласе, в парче…

И графа Дуняше не пришлось увидеть. Но в памяти промелькнуло — богатая карета, запряжённая белыми конями, и человек в ней. Не думала она тогда, не гадала, что ей, Дуне Чекуновой, приведётся побывать в театре этого самого графа.

Опять Веркин шёпот, на этот раз чуть ли не восторженный:

— Барин!.. Фёдор Фёдорович! Ей-ей… А нарядился, почище графа. И с той богачкой рядом сел. Ух ты!

Барина Фёдора Фёдоровича тоже не видала Дуня. Глаз не отрывая, смотрела на сцену: когда же, когда поднимется богатый занавес? Когда начнётся?

Глава пятая. Королева Голкондская