Крепостные королевны

На следующий же день по приказанию Басова в репетишную перенесли клавесин. И прекрасную золотую арфу. Все музыкальные инструменты, ноты и пюпитры.

Спустилась из своих покоев мадам Дюпон. Была она в той заячьей душегрейке, которую ей подарил Басов. Щёки нарумянила, припудрила седые букли, свисавшие вдоль щёк.

Оглядев репетишную комнату, обрадовалась, залепетала:

— Тепло, очень тепло… И очень красиво!.. — Велела поскорее вести к ней на урок девочек и взрослых актрис.

Однако мираж сей недолго длился — в конце марта барин потребовал Григория Потаповича к себе в Москву…

Глава девятая. Последняя песня

День этот начался худо, а кончился ещё того хуже.

После той уборки в репетишной комнате Фрося как слегла, так более и не встала. А накануне вечером и вовсе впала в забытьё. Лежала, закрыв глаза, только иногда слабо стонала. И сейчас с дерюжки, на которой она металась, раздавался её стон.

Дуня подошла. Наклонилась над ней:

— Водицы тебе, Фросенька? Хочешь, холодной подам?

Фрося не ответила. Лишь на Дунин голос чуть приоткрыла помутневшие глаза.

Смахнув слёзы, Дуня отошла. Знала, что Фросе не оправиться от тяжкой этой болезни.

В горнице они были втроём: больная Фрося, Василиса да она, Дуня. Верку Матрёна Сидоровна послала узнать: не вернулся ли наконец из Москвы Григорий Потапович? Люди видели его в одном из кабаков, на дороге в Пухово. Из Москвы, стало быть, уже выехал. Видели его хмельного, лохматого, на себя непохожего. Чего-то он во хмелю неладное бормотал, шибко бранился. Словно бы даже барина своего, Фёдора Фёдоровича, поносил…

Когда об этом рассказали жене его, та заголосила, запричитала, волосы на себе принялась рвать: отродясь такого не случалось с её Григорием Потаповичем. Отродясь он никогда в рот хмельного не брал. Беда стряслась у него. Неладное на их головы свалилось…

А что стряслось? Какая беда? Никто угадать не мог, хотя об этом судили-рядили немало.

Этот мартовский день был похож на зимний. Как в зимнюю пору, с севера нахлынули тучи, налетел ветер, повалил снег. На длинной сосульке, которая прямо перед окном свисала с крыши, на самом острие замёрзла ледяная капля вчерашней талой воды. Не успела скатиться вниз, на лету прихватило её морозом.

Хоть утро, а темно и сумрачно было в горнице.

Дуня подошла к Василисе, окликнула её. Василиса стояла у оконца хмурясь, смотрела, как ветер со злой свирепостью тормошит голые верхушки берёз.

И Дуня поглядела в окно. Далеко-далеко за оврагом, за безлистыми ветками деревьев, за мутной завесой падающего снега виднелась деревня. А трёх рябин возле двора Марфы разглядеть было нельзя.

— Васюта, — шёпотом проговорила Дуня. — Может, сбегать на деревню к Марфе? Может, какой целебный корешок даст?

Невмоготу ей было смотреть на Фросю, слышать её хриплое дыхание.

— Не знаю, — ответила Василиса. И, глянув на лежавшую в беспамятстве Фросю, сказала: — Уж чего тут корешок… — И отвела глаза.

В дверь комнаты легонько постучались.

— Пётр пришёл, — сказала Василиса. — Выйди к нему…

Дуня поспешно прошла в сенцы. Там, сдёрнув шапку с головы, стоял Петруша. Пришёл о сестре наведаться. Глазами спросил у Дуни: как, не лучше?

Дуня ничего не ответила. Петруша понял её молчание. Тихо сказал:

— Эх, Дуня, Дуня… — пошёл к дверям, выходившим наружу. У порога приостановился: — Только нас на свете и оставалось двое — она да я. Всех сыра земля взяла. Теперь за ней черёд…

Махнул рукой и вышел. А в сенцы ворвался ветер — буйный, со свистом. Кинул Дуне в лицо пригоршню колючего снега и громко захлопнул за Петрушей дверь.

Наверху заскрипели ступени. Тяжело сходила вниз Матрёна Сидоровна. Крикнула, перегнувшись через перила:

— Верка, ты? Воротился Потапыч?

Дуня ответила:

— Петруша приходил. О сестре наведывался.

— Верки-то нет?

— Ещё не воротилась.

— Вот я её, бесстыжую, отдеру, как вернётся. Сколько времени, как ушла… Увидит у меня… — сердито забормотала Матрёна Сидоровна. Потом — уже другим голосом: — А Фрося как? Не получшело?

— Нет, — ответила Дуня и пошла обратно в горницу. Вошла и услыхала слабый Фросин голос:

— Дунюшка, а Дунюшка, кто приходил?

Дуня кинулась к Фросе. А та смотрит на неё ясными глазами и улыбается.

— Голубушка моя! Фросенька! Полегчало тебе?

— Спой песню, Дунюшка.

— Спою, спою… — Дуня принялась и обнимать и целовать подругу. — Как выздоровеешь, буду тебе петь… Какие попросишь… И свои деревенские. Из Гретри спою. Ах, Фросенька… Я много песен знаю. Не сосчитать сколько! Выздоравливай скорей, моя голубонька…

— Ты сейчас спой, Дунюшка… Прямо сейчас… — А голос уже еле слышный, и глаза потускнели.

— Пой, коли просит… — прошипела Матрёна Сидоровна. — Не разумеешь, что ли… — Она следом за Дуней вошла в горницу.

— Про ноченьку… — невнятно попросила Фрося, ещё что-то сказала, но понять было трудно.

Дуня обернулась к Матрёне Сидоровне, как бы спрашивая у той позволения. Посмотрела на неё и изумилась: вместо злой, сварливой драчуньи увидела она на скамейке старую-престарую бабу: подперев рукой голову, сидела Матрёна Сидоровна.