Крепы

Пули, выпущенные в упор, слегка щекотали мне щеки и грудь, когда я поднимался по крепким бетонным ступеням. Немец стрелял из «вальтера», а когда я был уже наверху, схватил автомат. Но я не люблю щекотки. Автомат полетел в одну сторону, фуражка с черепом — в другую, и нацист рухнул вниз, в проем. Было слышно, как он воткнулся головой в железную дверь.

Возле бункера остался немецкий мотоцикл с коляской. Горела фара. Потрескивал мотор на холостом ходу. Из коляски раздавался сочный храп мертвеца. В небо целился ствол пулемета. Пулеметчик крепко спал, от него воняло шнапсом. Протянув руку, я выключил мотоциклетную фару. Медленно светало. Небо из черного сделалось грязно-серым, низким и противным. Я надвинул пилотку со свастикой на нос пьяного солдата и быстро зашагал по полю.

Хотелось пить, в горле пересохло. Я все ускорял шаг, опасаясь погони, когда услышал звук нового мотора, — грузовик шел со стороны деревни. Не желая связываться, я залег в какой-то канаве. Канава была мокрой, но жажду это не утоляло, я все время зачем-то облизывал губы.

«Немцы где-то раскопали цистерну со спиртом», — думал я, глядя, как вихляются по рассветному полю фары грузовика.

Когда машина приблизилась, в подтверждение своей мысли я услышал разухабистую пьяную песню. Орали сразу на трех языках. В развевающемся надорванном брезенте кузова я успел разглядеть нелепые фигуры, и машина пронеслась мимо. Ее колеса проскочили рядом, в каком-то метре от моей канавы. Никто меня не заметил.

«На подмогу поехали, — размышлял я, как можно быстрее двигаясь опять в сторону деревни. — Это понятно, пьяные и веселые. Но почему птица спасала меня? Сперва они пытаются поговорить со мной чужими голосами, потом хотят напугать до смерти, а теперь спасают. Зачем? Впрочем, пугали они меня большой компанией, а спасала-то одна-единственная птица».

Над деревней желтым шипящим веером распустилась еще одна ракета. Теперь я уже не мог со всею твердостью сказать, что стреляли живые. Я был зрячим. Таким же, как все последние годы.

Метрах в ста от первого дома поле было изрыто взрывами, из земли, в первом утреннем свете неестественно белые, проступали неподвижные лица и руки, валялся новенький миномет. Судя по клочьям ватников и пилотке со звездочкой — ее я поднял и, счистив грязь, как следует рассмотрел, — отсюда партизаны пытались обстреливать деревню, но были в конечном счете уничтожены. Сколько они продержались? Что все-таки происходит?

Тихое постукивание копыт привлекло мое внимание. Через секунду я увидел лошадь без седока. Лошадь была, кажется, ранена. Кавалерийское боевое седло висело криво, сбруя волочилась по земле. Лошадь проковыляла мимо и исчезла в полутьме. Хорошо они здесь дрались. Крепко. Оружие бы мне какое, не идти же с пустыми руками…

Не рискнув идти открыто посреди улицы, я какое-то время крался вдоль заборов, пригибался, желая подольше оставаться незамеченным. Еще один электронный костюм громоздился посреди улицы. Робот был точно такой же — коротко стриженный молодой человек, жирные волосы зачесаны на пробор, вот только ботиночки немножко запылились. Он выстрелил из ракетницы. Все залило мертвенным желтым светом. Ракета еще горела в воздухе над деревней, когда раздался взрыв.

Все смешалось: крики боли, стон раздавленного аккордеона, бессмысленные выстрелы. Полицаи в пылающей одежде, размахивая руками, метались во все стороны, то ли гогоча от удовольствия, то ли захлебываясь от ужаса. Робот с ракетницей сразу исчез. Я только подумал, что, вероятно, сигнал ракеты должен был привести в действие еще какой-то военный механизм.

Несколько домов горели, дым волнами расплывался по деревне, и в этой суматохе, в этом дыму я побежал по улице. Хаос сделал меня невидимым для всех.

Поравнявшись со зданием почты, я увидел танк — старинный, с огромными гусеницами. Несколько французов, спешившись, под прикрытием танка стаскивали и укрепляли на деревянной станине длинные медные стволы. Если они собираются стрелять по живым из этих стволов, значит, не все еще кончилось. Если собираются стрелять, значит, есть еще по кому стрелять.

— Поспешите!

Обернувшись на голос, я увидел гвардейского офицера. Офицер был ранен. Весь забинтованный, он с трудом держался на ногах.

— Они живы?

Офицер покивал.

— Спасибо!

Проскочила мимо немецкая мотоциклетка и, с визгом развернувшись, перегородила мне дорогу. Завибрировал перед глазами крупнокалиберный пулемет. Пули застучали в грудь. Неприятное ощущение. Срезанный очередью свинца, офицер повалился навзничь. Я зачем-то склонился над ним, но офицер уже не шевелился, лицо его побелело.

— Оставьте. Оставьте его, Тимур! Ничего ему не сделается. Мертвые не умирают!

— Анна?

Сидя на корточках, я смотрел на нее снизу вверх. Знакомый красный плащ колыхало ветром.

— Почему вы пытаетесь нас убить? — поднимаясь на ноги, спросил я. — Вы хотели, чтобы мы с Майей…

— Погодите, Тимур! — Ее рука протянулась и легла, прохладная и дрожащая, на мои губы. — Погодите, вы ничего не понимаете.