Крепы

Зонтик просушить здесь было негде. Я расстегнула плащ, сдернула с шеи промокшую косынку и сложила зонтик. Я слегка отжала его и сунула куда-то под сиденье. После досмотра — как все-таки легко удалось мне проскользнуть! — я немножко успокоилась, хотя сердце все еще частило.

Закроешь глаза — и не поймешь, то ли гул двигателя, то ли кондиционеры шумят, то ли это уже что-то совсем другое — во сне. Полутемно, тихо в салоне. За кругом иллюминатора — ничего, будто с той стороны стекло заклеили черной бумагой. Сумочка лежит у меня на коленях, длинная цепочка намотана на правое запястье: даже если засну, никто не отнимет.

Чтобы открыть сумочку, нужно немалое усилие — пальцы успеют побелеть, пока справишься с тугим замочком, но зато внешне она так, ничего особенного: коричневая, квадратная, немодная — вполне естественная вещь в руках такой старухи, как я. О ней можно пока не думать, выбросить из головы, но как все-таки трудно выбросить из головы мысль, когда она жжет. За подкладку безобидной сумочки зашиты четыре пакетика. Об этом никто не знает, да и не узнает никогда. Даже Егор не знает, где его лекарство спрятано. Ему можно было бы и сказать, но он каждый раз пытается догадаться сам, а я молчу, и выходит у нас что-то вроде веселой игры. Егору этих пакетиков хватит на год, так что следующая экспедиция, может, состоится еще очень не скоро, а может, и вообще не состоится.

Все-таки хорошо, что я появлюсь на три часа раньше. Этот самолет просто упал на взлетную полосу, прижатый грозовым фронтом. Почему, интересно, на него продавали билеты? Трудно сказать. Это был прямой рейс — не должны были продавать. Поменяв билет, я потеряла в деньгах, но сэкономила три часа. Я сказала себе, что эти три часа — для Егора, что это мой подарок на годовщину нашей свадьбы. Когда каждая минута для тебя пытка, три часа много значат. В общем, получилось хорошо, я даже не поморщилась, заглянув в безразличные и холодные глаза милиционера.

— У вас только ручная кладь?

Я кивнула. В конце концов, почему у старухи обязательно должен быть огромный чемодан? Сумочка его не заинтересовала, зато лейтенант тщательно прощупал мой складной зонтик. Через пятнадцать минут после объявления о дополнительном рейсе я уже сидела в теплом высоком кресле, а еще через полчаса самолет поднялся в воздух.

Расстегнув плащ и расслабившись, я поняла, что не так и устала. Я осторожно осмотрелась. Размякнув в соседнем кресле, посапывал во сне грузный мужчина, лицо его было прикрыто газетой. Я глянула вдоль прохода. Полутьма, вибрация, белый круг, испещренный маленькими дырочками, вялая рука, свесившаяся с подлокотника, наклоненная детская головка, темный ворс ковра, край плаща…

Мрак за иллюминатором казался неподвижным, плоским. Полностью занятая своими мыслями, я вдруг ощутила знакомое напряжение. Такое бывает в операционной — в критические минуты. Зачем-то я опять надавила кнопку на ручке кресла. Спинка не подалась, зато отворилась узкая металлическая дверь в глубине салона и вошла стюардесса. Все-таки в моем возрасте нужно спать у себя дома, а не мотаться по гостиничным койкам и самолетным креслам. Мне показалось, что в воздухе между нами промелькнуло что-то прозрачное, будто скользнуло сверху вниз грязное стекло. Не желая отключиться, я надавила указательными пальцами себе на глаза.

Стюардесса была в красивой синей форме с золотыми нашивками, узенькая пилоточка сдвинута на глаз, губы ярко накрашены. И вид у нее какой-то напуганный, правда, не сказать чтобы очень… Скорее, она была похожа на разбуженного ребенка.

— Граждане пассажиры! — осторожным шепотом сказала она. — Пожалуйста!.. Граждане пассажиры… — Никогда в жизни я не видела такой беспомощной стюардессы. — Граждане пассажиры! — Ее голос тонул за гулом двигателей. — Граждане пассажиры. В первом салоне женщине плохо. Срочно нужен доктор.

Никто даже не пошевелился. Когда я шла между кресел, я не заметила ни одной пары открытых глаз. Конечно, если бы сделали нормальное объявление по радио, картина была б иная, а так все спали, будто в стаканчики с водой, розданные после взлета, было подсыпано снотворное. Полумрак, гул и дыхание. Больше ничего. Неподвижные, вялые, оплывшие лица. Только несколько дней спустя я поняла, что все эти люди могли бы и не проснуться.

— Вы доктор? — совсем уже тихим шепотом спросила стюардесса.

— Онколог. Что случилось? Что-то серьезное?

— Пожалуйста, тише!

— Хорошо!

Я кивнула. Это было смешно, но я почувствовала себя как у постели больного, которого ни в коем случае нельзя разбудить. Следуя за ней, я перешла в первый салон — здесь также царила сонная тишина.

— С одной женщиной плохо, — шепнула девочка. — А онколог, простите, это что? — Она обернулась и посмотрела на меня. — Раковый доктор?

— Раковый. На пенсии. Почему вы не сделали объявление по радио?