Крепы

— Хорошо живете, ребята! — оценил я, рассматривая большую комнату, обставленную, в отличие от остальных помещений, почти строго под восемнадцатый век.

— Хорошо! — довольно согласился фрачный мальчик и плюхнулся в огромное кресло. — Вам, стало быть, нравится у нас? — Он испытующе глянул на меня. — Надеюсь, вы не очень огорчитесь, если вам придется провести остаток жизни в этих прекрасных стенах.

— А если огорчимся? — спросил я.

— Тогда остаток будет совсем маленьким. Мы вас не выпустим. Вы опасны. Вы должны это уяснить. Мы, детская колония имени барона Александра Урбицкого, не хотим рисковать своим существованием.

— Не садитесь на эту мебель и смотрите, куда наступаете… — прошептал мне Олег в самое ухо. — Все это — липа! Все это для живых пустое место… Дырка в ковре.

Телефон стоял на полу. Он был пыльный и очень старый на вид. К стене от него тянулся провод. Опасаясь привлечь внимание, я глянул на него только раз.

Конечно, слышал я об этой колонии — старая байка, но почему-то во всех деталях она всплыла в мозгу только теперь. Вспомнилось, как мы шутили во время стрельб — черный солдатский юмор:

«Постреляем младенчиков? Постреляем… Картечки бы для младенчиков, ракетой не попасть…»

Усадьба официально была подарена детскому приюту Александром Урбицким, известным московским заводчиком и ярым контрреволюционером (впоследствии расстрелянным в застенках Чека), еще в конце шестнадцатого, но заселение произошло лишь два года спустя. Сюда в июле восемнадцатого года свезли детей погибших русских офицеров. В основном это были офицеры царской армии, и революции их дети не очень-то нравились.

Разыгравшаяся в этих стенах трагедия была кровава и ужасна. По доносу местных завистливых мужичков в колонию прибыл спецотряд ВЧК, отряд, укомплектованный главным образом рабочими парнями, старшему из которых было не больше девятнадцати лет.

Как разворачивались события в деталях — неизвестно, однако известно, что зверская попытка перебить офицерских сынков и дочек окончилась взаимной резней. Из молодых чекистов вернулись только двое, из четырехсот колонистов в живых не осталось ни одного.

— Присаживайтесь! — Фрачный мальчик, закинув на край стола свои сверкающие штиблеты, сделал широкий жест рукой.

Я как следует огляделся. Дети, в большинстве своем разряженные, как клоуны, постепенно просачивались в комнату. Дети офицеров и дети-чекисты — все вместе. Я еще подумал, разглядывая коричневую кобуру на поясе одного такого безусого голубоглазого парня, может ли мне повредить проржавевший наган в руке покойника? Выбрав стул похуже, почти черный, с провалившимся прогнутым сиденьем — в отличие от остальной мебели, он вызывал хоть какое-то доверие, — я покрутил им в воздухе и, убедившись, что мебель хоть и трухлявая, но настоящая, поставил его поближе к телефону и присел. Олег остался стоять, он только подвинулся ко мне и взялся рукой за спинку стула.

— Обманут! — сказал он мне на ухо. — Они меня сначала хорошо приняли… Сейчас издеваться будут… Вы ничего не ешьте и не пейте… Это для смеху только еда!

— Значит, вы нас не выпустите? — спросил я, обращаясь к фрачному мальчику. По всей видимости, он здесь и заправлял.

— Нет, не выпустим… — Мальчик поднял руку над головой, щелкнул пальцами и скомандовал: — Антонина, стол!

Через открытые двери, оттесняя любопытных колонистов частью назад, в коридор, частью внутрь комнаты, втянулся длинный обеденный стол, накрытый, как и внизу, белой крахмальной скатертью. Стол выглядел нелепо и был так уставлен тарелками, что при движении некоторые из них падали на пол. Разноцветные фрукты, над огромной фарфоровой супницей — аппетитное облачко, над каждой тарелочкой с бифштексом — такое же облачко поменьше, но даже ни намека на запах.

— Антонина, музыку! — Пальцы снова щелкнули в воздухе, и тягучие звуки клавесина покачнули портьеры на окнах.

Разница, наверное, была больше, скорее всего, минуты две-три — по крайней мере, я успел протянуть руку и под общий хохот испачкать пальцы, провалившиеся в румяное яблоко, — но мне показалось, что с того момента, как зазвучал клавесин, и до того, как в стену ударил первый снаряд, не прошло и двух секунд.

IX

Впечатление было такое, будто рушится кинотеатр: падают стены, провис и загорелся экран, а цветная проекция, искажаясь и временами исчезая, возобновляется все снова и снова, покрывая летящие обломки неестественным подвижным налетом. Облако пыли и гари заполнило помещение. Стол с яствами мигнул и восстановился. Он завис над большим проломом, который на глазах зарастал ковром; еще секунда — и пролома не стало, как не стало и дыры в стене. Я отметил это место, чтобы по ошибке не наступить туда и не провалиться. Бедный завуч! Каково было ему лежать в подвале и, ничего не понимая, слышать, как рушится над головой здание — это, конечно, в том случае, если его снова не усыпили, если какой-нибудь ехидный подросток не придавил грязным пальчиком его сонную артерию.

Воспользовавшись общим грохотом — а музыка, несмотря на обстрел, так и не смолкла, — Олег склонился к моему уху и зашептал: