Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник)

Дежурный вернулся минут через десять, доложил, что приказание выполнил. За ним в кабинет вошел и Бергис, приложил руку к козырьку фуражки.

– Слушаю вас, товарищ подполковник.

Он был явно недоволен вызовом, насторожен и нахмурен, в глазах холодные льдинки. И Омельченко, чтобы не осложнять отношения, притушить самолюбие старшего лейтенанта, протянул ему руку.

– Здравствуй, Борис Иванович. Присаживайся, – указал взглядом на стул рядом. – Я вот о чем хотел посоветоваться с тобой. – И протянул письмо оперуполномоченному. – Прочитай.

Брови на лице старшего лейтенанта распрямились, блеск льдинок в глазах поугас. Он неторопливо прочитал, сочувственно вздохнул:

– Не повезло вашему подчиненному. Хороший был летчик?

– В том-то и дело. Таких не учат, такие рождаются. А его в пехоту, в штрафбат.

Бергис подумал.

– Вряд ли я чем могу помочь. Пишите бумагу, а я по своей линии буду действовать.

– Само собой, напишем. Но сам знаешь, как нынче почта ходит. Надо лететь туда, вырвать летчика всеми правдами и неправдами.

– Так погода вон какая.

– Метеорологи назавтра обещают улучшение.

Бергис снова подумал.

– У меня других столько дел…

– Понимаю. Но надо выручать летчика. И лучше тебя, полагаю, никто не сделает, – польстил Омельченко.

Бергис глубоко вздохнул, поднялся.

– Доложу своему начальству. Если освободят от других дел, слетаю…

До вечера Бергис на глаза не попадался и не звонил. Видно, вновь предложение командира воспринял как посягательство на свою самостоятельность, на свое особое положение. Как он доложит начальству, не передернет ли? Самому же обращаться в особый отдел Омельченко считал некорректным.

Перед ужином в штаб поступило боевое распоряжение: все боеспособные экипажи готовить по Севастопольскому порту.

Оперуполномоченный так и не объявился. Омельченко стал думать, какие другие пути найти для вызволения Филатова из штрафбата, кого другого послать вместо Бергиса, но пришел к выводу, что если он пошлет запрос по почте или телеграфу, даже если сам полетит, результат может получиться пшиковый – с шифрограммой возня начнется, а его, командира, воспримут как заинтересованное лицо. И все же распорядился начальнику штаба подготовить на Филатова характеристику и все необходимые документы для возврата летчика в полк.

К утру ветер повернул с севера, сразу повеяло холодом; облака стало рвать, обнажая стылое звездное небо; и землю начало сковывать морозом.

Во время завтрака к Омельченке подошел Бергис. Козырнул, как и полагается младшему по чину, доложил коротко, официально:

– Вылет разрешен. Я готов.

– Вот и отлично, – повеселел Омельченко. – Завтракайте, переодевайтесь в летное и в самолет. Летчик предупрежден.

– Я уже позавтракал, – не разделил радость командира оперуполномоченный, снова сводя к переносице свои красивые черные брови. – Пойду переодеваться…

Землю схватило довольно прочно, она гремела под сапогами, словно жесть; трава будто поседела, и с нее летела серебристая пыльца.

Омельченко сам проводил Бергиса в полет, еще раз перечисляя заслуги Филатова и наказывая без него не возвращаться.

После того, как По-2 оторвался от земли и взял курс на северо-запад (Филатов, как выяснил Бергис, находился под Уманью), подполковник направился к бомбардировщику, у которого уже суетился экипаж капитана Ковалева. Техник самолета, худой и длинный лейтенант, подобострастно вытянувшись, доложил, что неисправность, о которой доложил летчик после полета, обнаружить не удалось. По лицу было видно, что авиаспециалист волнуется: если мотор в полете снова даст перебои, ему несдобровать – какой ты хозяин самолета, коль не можешь содержать его в исправности.

Пусть поволнуется, ему, командиру, тоже не сладко: Бергис полетел против своей воли и, значит, еще больше ожесточился против него. А с людьми из особого отдела лучше жить в мире… Но теперь поздно об этом рассуждать, да и не такой он, Омельченко, человек, чтобы пасовать перед кем бы то ни было, идти на сделку с совестью. С Бергиса, как и с других, он требует то, что они должны выполнять по долгу службы.

Полет с капитаном Ковалевым добавил новые неприятности: как Омельченко и предполагал, с двигателями было все нормально, просто летчик терялся в ночном полете, неуверенно пилотировал и потому вернулся с задания, свалив вину на технику.

– Ты что, никогда по приборам не летал? – спросил на земле Омельченко.

– Летал, – виновато и подавленно ответил Ковалев. – Правда, маловато.

– Значит, надо больше сидеть в тренажере. Тренироваться под колпаком.

– Да я и так все свободное время тренируюсь. Разрешите лучше, товарищ подполковник, летать мне днем. На любые задания.

– Днем тебя собьют в первом же полете! Ты что, не знаешь, что против нас фрицы посадили эскадру «Удет»? Там все асы. А что ночью – боишься?

Ковалев опустил голову. Негромко произнес:

– Боюсь. – Достал папиросу, помял. – В предпоследнем полете я над Севастополем, когда меня ослепил прожектор, потерял пространственное положение. Не знаю, каким чудом вывел самолет у самой земли…

Так вот оно в чем дело!

– А чего же ты молчал, сразу не признался?

– Стыдно было.