Кресло русалки

Это внезапно напомнило ему о смысле жизни здесь, с этим старичьем – в произвольно выбранном месте на земле, о мечте оказаться среди людей, связанных несокрушимой жизнеспособностью, знающих секрет совместной жизни. Он приехал сюда с идиотскими понятиями, ожидая увидеть воплощенную утопию – все любят друг друга, зло обращается в добро, каждый готов подставить другую щеку. Однако, как выяснилось, монахи оказались ничуть не совершеннее, чем любая другая группа людей. Постепенно, с некоторым изумлением он понял, что их собрали для хранимого в тайне, но благородного эксперимента – убедиться, действительно ли люди способны жить, связанные узами родства, духовной близостью, и не совершил ли Бог ошибку, создав род человеческий.

В последние дни он постоянно думал, что это значит – быть в монастыре, быть частью его, – возмутительные мысли. Не меньше думал он и о Джесси, что это значит – любить ее, быть частью ее. И это было возмутительно. О ком он совсем не думал, так это о ее муже. Реальном человеке, мужчине, который примчался сюда, чтобы быть рядом с женой в трудную минуту. Как его звали? Ему пришлось напрячь память. Хью. Да, Хью. Это имя вновь и вновь звучало у него в ушах вместе с монотонным гулом стадиона, выкриками игроков и приевшимися командами судей.

Существование Хью стало брешью в сознании Уита, которое он – в целях самозащиты – огородил стеной. Даже теперь, после двух пробежек и загруженных баз, когда, казалось бы, следовало полностью погрузиться в игру. Уит не мог перестать думать об этом человеке. Он ощущал, как Хью, подлинная его суть, все время находился внутри постепенно зреющей опухолью. Ядовитым нарывом, который начал сочиться гноем.

После третьего аута весь стадион стал дружно скандировать, и Уит тоже встал, положив записную книжку на кресло. Он вспомнил о том дне, когда признался Джесси в любви. Они были тогда на птичьем базаре, лежали на расстеленном возле шалаша одеяле.

«Мы будем прокляты и спасены вместе», – сказал он ей. И вот это начало сбываться.

Уит закрыл глаза и вслушался в песню, которую затянули болельщики. Он думал, что сможет вычеркнуть все из своей жизни, смирить беспокойство, впервые охватившее его на крыльце при отце Доминике, но сейчас ему хотелось только одного – немедленно броситься на ее поиски. Его сжигало желание заключить ее в свои объятия. Предъявить на нее свои права. Джесси. Он едва мог устоять на месте.

В другом конце комнаты отец Доминик, со шляпой на коленях, сидел в старом шезлонге. После того как Уит несколько недель назад признался отцу Доминику, что влюблен, они ни разу не заговаривали об этом. Конечно, старый монах должен был догадаться, что это Джесси. Зачем еще он отозвал Уита в сторонку и сообщил ему дополнительную информацию о том, что ее муж на острове и остановился вместе с ней в доме Нелл?

Он хотел сосредоточиться на том, как, должно быть, расстроена Джесси из-за матери, и все же стоял перед телевизором, представляя себе ее с Хью. Стакан вина на кухне, успокаивающее объятие, шуточки, помогающие отвлечь внимание от мрачных мыслей, – у Хью была тысяча способов успокоить ее. Его охватил страх при мысли о целой жизни, полной маленьких, тайных ритуалов, которые они совершали вместе в подобные минуты, о величии этих обрядов.

«Этот человек ее муж, – сказал он про себя. – Ради всего святого, он – ее муж».

Глава тридцать вторая Хью

Стоя в доме своей матери на острове у побережья Южной Каролины, его жена спокойно назвала ему имя своего любовника. «Его зовут брат Томас», – сказала она.

На какое-то мгновение взгляд Хью задержался на каплях воды, скользивших по ее шее к вырезу халата. Волосы были влажные, гладко зачесанные назад. Он проследил за тем, как она коротко, резко вдохнула приоткрытым ртом и опустила взгляд.

Они стояли в коридоре перед дверью старой комнаты ее брата, и Хью, вытянув руку, оперся о косяк. Он смотрел на жену без малейшей боли, защищенный оцепенением последних секунд умирающей иллюзии; правда летела в него, как стрела, но пока еще не достигла цели. Это позволило ему увидеть ее в последний раз, прежде чем острие вонзилось в него и все крутом изменилось. Стоя в дверях, он думал о том, как она прекрасна в этих крапинках мелких капель на коже, сливающихся в более крупные, стекавшие в выемку между грудей. Как она прекрасна.

«Его зовут брат Томас».

Она произнесла это совершенно искренне и буднично, как будто сообщала ему имя своего дантиста.

Затем боль тяжко обрушилась на него – такого Хью еще не знал. Он даже покачнулся, как под порывом ветра. Он продолжал держаться за дверной косяк, потому что пережитое им чувство обладало сокрушительной силой.

Хью отступил, охваченный внезапной яростью. Ему захотелось расплющить кулак о стену. Вместо этого он подождал, пока она снова поднимет на него глаза.

– Брат Томас, – повторил он с душераздирающим спокойствием. – Вот, значит, как ты его называешь, когда с ним трахаешься?

– Хью… – Голос ее дрожал и прерывался. В нем даже как будто прозвучала мольба, что только еще больше разъярило его.