Кресси

— Она вроде как удалилась еще до всего этого, — сказал он. — По причине несогласия между нею и мной. Вы, наверно, заметили, мистер Форд, что она и вообще-то не слишком вас жаловала. На свете нет другой женщины, которая сравнится с дочерью Блэра Ролинса, если надо выходить раненого и вообще содержать мужчину в боевой готовности. Но в делах, которые касаются до нее самой или до Кресс, я, мистер Форд, начинаю думать, что ей немного не хватает спокою. Вы, как человек спокойный, ежели, что, не обессудьте. Что бы вы от нее ни услышали или, к примеру, от ее дочери — я-то сам беру назад, что наговорил вам в лесу, — не забудьте, мистер Форд, это они не со зла, а просто от недостатка спокоя. У меня могли быть свои понятия насчет Кресси, у вас — свои, у этого дурня Дэбни — свои; но старухе все было не по сердцу и Кресси тоже. У дочки Блэра Ролинса было свое на уме, и у ее собственной дочки — тоже свое на уме. А почему? По недостатку спокоя, вот почему! Иной раз мне сдается, что спокоя вовсе нет в женской природе. Ну, а вы, как сами человек спокойный, поймете и не осудите.

В сонном взгляде его снова выразилось такое страдание, что учитель, поддавшись порыву жалости, осторожно прикрыл ему покрасневшие глаза ладонью и с улыбкой попросил его успокоиться и заснуть. Тот в конце концов послушался и забылся сном, успев шепнуть, что чувствует себя «вроде бы спокойнее». Некоторое время учитель сидел у его изголовья, держа ладонь на глазах спящего; смутное, странное чувство пустоты и одиночества спустилось к нему с голых стропил, подступило из углов обезлюдевшего, покинутого дома. За мертвой скорлупой стен стонал порывистый ветер, и слышались в его стоне скорбные, навсегда уходящие голоса. Даже когда в комнату больного вернулся доктор Дюшен в сопровождении одного из домочадцев Маккинстри, учитель остался сидеть у его ложа, охваченный глубокой тоской одиночества, которую не могла развеять бодрая докторская улыбка.

— Ему значительно лучше, — проговорил Дюшен, прислушиваясь к ровному дыханию спящего. — Мой совет вам, мистер Форд, уйти домой, пока он не проснулся, иначе, увидев вас, он может опять разволноваться. Право, теперь он вне опасности. Доброй ночи! Я загляну к вам в гостиницу на обратном пути.

Учитель, подавленный и смущенный духом, ощупью пробрался в темноте к дверям и вышел в ночь. Ветер еще отчаянно крушил вершины деревьев, но грустные, уходящие голоса звучали все дальше, все глуше, а он шел своим путем, и вот они наконец замерли в отдалении навсегда…

Снова наступило утро. Снова был понедельник. И снова задолго до времени учитель уже сидел в классе за своим столом, а перед ним, непросохший и липкий, лежал номер «Звезды». Свежее дыхание сосен проникало в окна, слышались отдаленные голоса его неспешно собирающейся паствы, а учитель сидел и читал:

— «Виновник постыдного ограбления, имевшего место в минувший четверг в Академии Индейцева Ключа, — когда вследствие досадного недоразумения к месту происшествия были вызваны несколько наших наиболее сознательных граждан и дело завершилось плачевным поединком между мистером Маккинстри и нашим ученым и всеми уважаемым директором Академии, — избегнул, к нашему искреннему сожалению, заслуженной кары, успев вместе со своими родными покинуть пределы округа. Если, однако, он, как утверждают, повинен, кроме того еще и в неслыханном нарушении кодекса джентльмена, вследствие коего для него навсегда исключена возможность восстановить свое имя посредством суда чести, наши граждане будут только рады избавиться от унизительной необходимости его арестовать. Те из наших читателей, кто знает двух достойных джентльменов, против воли втянутых во враждебные действия, нимало не удивятся, услышав, что с обеих сторон уже были принесены глубочайшие извинения и entente gordiale2 полностью восстановлено. Пуля — сыгравшая, по слухам, решающую роль в последовавшем объяснении, поскольку было доказано, что выстрел был сделан из револьвера посторонним лицом, — была извлечена из бедра мистера Маккинстри, состояние которого в настоящее время вполне удовлетворительно и позволяет надеяться на скорое выздоровление».

Улыбаясь чуть насмешливо, хотя и не без приятности, учитель читал этот ценный вклад свободной прессы в историю края. Но вот взгляд его упал на другую заметку, чтение которой уже не доставило ему, вероятно, такого удовольствия: