Крест и стрела

После того, что произошло на вокзале, Норберт переселился к своему отцу. Молодые супруги сильно поссорились: Элли, не помня себя от гнева и презрения, набросилась на мужа с упреками; никакие его доводы и убеждения на нее не действовали. И если Норберт потерял совесть, то Элли, казалось, совсем лишилась рассудка. Наконец Норберт в отчаянии убежал из дому.

Он не показывался несколько дней и неожиданно пришел вечером в пятницу. Очевидно, он нарочно выждал, пока стемнеет. Норберт выглядел так, словно беспробудно пьянствовал всю неделю, хотя он не пил ни капли. Его красивое, добродушное лицо опухло и покрылось красными пятнами, в глазах застыло истерическое отчаяние. Элли, сидя у стола, чинила ночную рубашонку малыша. Цодер в другом конце комнаты делал вид, что читает. Эти дни, полные тревоги и смятения, представлялись ему сплошной фантасмагорией. После того, что произошло на вокзале, Элли упрямо замкнулась в себе. Сколько ни пытался Цодер поговорить с дочерью, она наотрез отказывалась разговаривать на эту тему. Когда вошел муж, лицо ее покрылось страшной, меловой бледностью, но она не двинулась с места и спокойно продолжала шить. Норберт, даже не поздоровавшись, подошел к ней и сдавленным от горя голосом тихо спросил: правда ли, что, как ему сказали, Элли и другие женщины собираются в воскресенье устроить демонстрацию?

Элли долго молчала. Потом медленно, со всей жестокостью, на какую была способна, отчеканила:

— Ты что же, теперь водишься с осведомителями?

У Норберта не было сил даже обидеться.

— Значит, это правда! — убито пробормотал он. — Меня предупредил один приятель из партийного руководства. Видишь, там уже все известно! Я надеялся, что это неправда…

Элли ничего не ответила.

— Дорогая, — жалобно прошептал он, — неужели ты не понимаешь? Наш ребенок… я… — Он поперхнулся словами (столько презрения было в ее взгляде) и в почти животном страхе попятился к двери. С тоской в глазах, с тоской на лице, еле выговаривая слова и судорожна водя рукой по груди, он безжизненным голосом произнес — Тогда… ради своего спасения… я должен просить у тебя развода. Предупреждаю — буду требовать развода на политической почве. Это… это необходимо.

Элли молча смотрела на него. И он ушел.

Назавтра, в полдень, явилась полиция. Цодер был в клинике, Гертруда спала. Лейтенант предъявил Элли ордер из суда. В ордере было написано, что некая Элли Бек подлежит аресту по обвинению руководителя местной партийной организации Эрнста Вальтера, а также ее мужа, Норберта Бека и свекра Вольфганга Бека в том, что она политически неблагонадежна и ей не может быть доверено воспитание ребенка. До суда и приговора ребенок должен быть передан под опеку соответствующего государственного учреждения.

Элли молча прочла все это, потом перечла еще раз. Должно быть, до сих пор она не вполне понимала, в каком мире она живет и что этот мир может сделать с человеком.

— Сейчас я соберу ребенка, — сказала она. Даже в такую минуту у нее хватило сил на маленькую хитрость. — Присядьте, пожалуйста, — добавила она.

Элли прошла в детскую и закрыла за собой дверь. Через десять минут лейтенант, начавший беспокоиться, подошел к двери и постучал. Внизу, из-под двери сочилась струйка крови, впитываясь в ковер под его ногами…

3

Теперь, летом 1942 года, Цодер понимал, что в течение почти двух лет после самоубийства дочери и до того, как военно-медицинская комиссия в Польше прикомандировала его к некоему медицинскому учреждению, он был не вполне нормален. Жена его вскоре последовала за дочерью в могилу. Если бы это случилось десятью годами раньше, Цодер горевал бы, как всякий муж, — быть может, даже сильнее, потому что они были на редкость дружной парой. Но теперь он почти не чувствовал горя: его больная, оцепеневшая душа потеряла способность скорбеть об утрате. Раньше, при каждом новом шаге по тому пути, который привел к смерти его дочери, Цодер оправдывался тем, что его главный долг — заботиться о жене. Это было неоспоримо, как и то, что жена была уже обречена, и оба знали это. В последнее время, неотлучно сидя у ее кровати, он не смел взглянуть ей в глаза.

Тело Цодера продолжало жить и после смерти жены. Его искусные руки делали операцию за операцией. Коллеги стали замечать в нем кое-какие странности, которые они определяли просто как «чудачество» и, приписывая это горю, не пытались искать других объяснений.

В сентябре 1939 года Цодер был мобилизован. Его послали в Польшу. Победа была быстрой, и к началу зимы хирургам уже нечего было делать. На рождество Цодер получил должность, считавшуюся весьма необременительной, — его назначили медицинским инспектором нескольких солдатских клубов в Варшаве. Через три дня денщик, пришедший утром будить Цодера, нашел его в параличе: у него отнялись ноги до самых бедер. Коллеги быстро установили, что паралич — не органического происхождения. В истории болезни они написали: «Нервное истощение».