Крест и стрела

— Не понимаю, друг.

— Я о людях. Зачем люди рождаются на свет? Зачем они живут? Почему человек, у которого только одна жизнь — только одно! — должен стать калекой, как я, например?

— Ты должен был защищать свою страну, — тихо ответил Фриш.

— Но почему?

— Потому что на Германию напал враг. — Фриш сделал над собой усилие, чтобы в голосе его не сквозила горькая насмешка.

— Да я не об этом, пастор. — Пельц с трудом подыскивал нужные слова. — Я что хочу сказать… Почему на Германию напали вообще? То есть почему бывает война? Почему на земле живут евреи, которые всегда затевают войны? Человек рождается не для того, чтобы его калечили, вот что я хочу сказать. Если б не евреи, никакой войны не было бы, правда? Так зачем же бог создал евреев?

«О господи! — подумал Фриш. — С чего начать и как? Час назад мне показалось, что этот малый еще не безнадежен. Ему искалечили его единственную драгоценную жизнь… Но как мне добраться до сути его обиды? Каким заклинанием можно заставить множество таких, как он, изрыгнуть то гнусное пойло, которое им вливают в глотки?»

Фриш уставился на пол, подавленный, убитый отчаянием. Нет, не найти ему слов, чтобы выбить чушь из головы этого юноши. И все же какая-то надежда есть. Возможно, слова и не подействуют на него и ему подобных, но как пьяный не поймет, что он пьян, пока не свалится в канаву, а слепой не убедится, что слеп, пока не сверзится со скалы, так, быть может, и этот юноша, и множество немцев должны перестрадать, пережить катастрофу и только после этого поймут правду…

— Не знаю, — мягко сказал он вслух. — Не могу ответить на твои вопросы, Эрнст. Надеюсь, будущее покажет.

— Может, война ответит, — пробормотал Пельц. — Если мы принесем всем странам немецкую культуру, может, потом навсегда установится мир.

— Скажи мне, — медленно произнес Фриш. — Ты уверен, что мы победим?

— А ты — нет? — изумленно спросил Пельц.

— Уверен… Но я спрашиваю тебя, потому что ты солдат, ты лучше разбираешься в военных делах.

— Что может остановить нашу армию? Ничего. Мы непобедимы.

— Конечно. Приятно, что ты это подтверждаешь.

— Значит, ты думаешь, мне надо жениться, пастор?

— Да. Женись, и пусть у тебя будет много сыновей, парень. Они понадобятся твоей Германии.

Дверь кабинета открылась — оба подняли глаза. Вышел поляк, за ним — Блюмель. Поляк плакал, громко и беспомощно всхлипывая. Идя вслед за ним к выходу, Блюмель подмигнул им, ткнул большим пальцем в сторону пленного и захохотал.

Когда они вышли, Пельц тихо сказал:

— Видал этого беднягу, пастор? Мне его жалко.

— Жалко?

— Зачем бог создал поляков? Почему он не сделал всех людей немцами? Для чего поляк рождается на свет, если ему незачем жить?

— Не знаю, друг.

— Никогда у меня не бывало столько вопросов, пастор. Раньше я не задумывался о таких вещах.

— Не задумывался?

— Нет. А теперь у меня уйма всяких вопросов. Почему это, пастор?

— Не знаю, сынок.

— Ну ладно, спасибо тебе за совет. Я думаю… может, если мне повезет… то есть если я женюсь…

Дверь открылась.

— Эрнст Пельц! — резко бросил Кер, оглядывая их обоих. Пельц вскочил и выбросил вперед руку.

— Хайль Гитлер!

Бодро чеканя шаг, он прошел в кабинет; пустой рукав подрагивал при каждом его шаге.

Фриш прислонился головой к стене и закрыл глаза.

3

4 часа 15 минут утра.

Берту Линг после разговора с комиссаром Кером отвезли домой на машине эсэсовцы Блюмель и Латцельбургер. В первый раз с той секунды, как раздался выстрел и Веглер упал на землю, Берта осталась одна, без людей. Теперь уже незачем было притворяться спокойной, и, войдя в спальню, Берта рухнула на кровать.

Она лежала, совсем одетая, обессиленная до того, что не. могла заставить себя шевельнуться, и горькими слезами оплакивала человека, которого любила.

Берта выдала Веглера заводской охране не из какого-нибудь расчета, а в припадке истерики, в паническом страхе — страхе перед тем, чем это грозит им обоим, перед английскими бомбардировщиками, перед неведомым. Сейчас, когда она осталась одна, патриотические чувства уже не стояли непроницаемой завесой между ее потрясенной душой и неумолимой совестью; эсэсовцы восторженно поздравляли ее, называли благородной, мужественной женщиной, истинной немкой, но эти красивые слова, еще и сейчас звучавшие в ее ушах, не находили отклика в ее сердце. Никакая логика не могла унять душевную боль, никакие восхваления патриотизма не облегчат ее вины. Перед ее глазами стояла страшная картина: живая человеческая голова на плахе и сверкающее лезвие гильотины, с мерным стуком бесконечно ходящее вверх, вниз… оно отрубает голову, и струя крови бьет фонтаном… это голова ее любовника, голова с такими знакомыми чертами, с голубыми глазами и широким ртом, который она страстно целовала… голова, что когда-то лежала на ее подушке.