Крест на чёрной грани

Однажды вечером, когда я опять сел посмотреть некоторые места из записок, подошла Марина. Лицо её было сумрачно, смотрела печально. Я подумал, что в школе получилась неурядица, и Марина, скрывая от меня, всё переносит молча, одна. Однако на этот раз я не угадал причину её уныния. Объяснила сама Марина. Видно, стало ей невыносимо тревожно и решила разделить беспокойство со мною.

– Геннадий начал пить, – сказала Марина. – Ты не заметил?

– Раньше не пил?

– Не замечала. Жил как все нормальные люди. Что зря винить.

– А ты что у меня спрашиваешь? Я его столько лет не видел.

– Он последнее время опустился, ударился в зелье. Потому и спрашиваю. Может, тебе что известно?

– Известно, – говорю, – он хочет успокоить вином подленькую душонку свою…

– Ты что, Саш! За какие грехи человека бесчестишь?

– За тяжкие… Он поджёг семенной склад и потом сочинил кляузное письмо на старика Соснова.

– Не собирай ерунду, – Марина взглянула на меня осуждающе. – Придёт же тебе в голову чёрт знает что. Уж держал бы тогда себе на уме…

– Это? Что знаю?

– Ну, это… Порядочный человек никогда не станет охаивать другого.

Мне стало не по себе. Я сидел перед раскрытым дневником, обливаясь холодным потом, и не находил слов, в которые поверила бы Марина.

– А ты, Саш?! Такое клеймо положить?.. Мне за тебя стыдно! Стыдно! – она перевела дыхание, спросила: – Ты, может, всё нарошно, разыгрываешь меня, простодушную.

– Нет, – отвечаю, – говорю всерьёз.

– Так ведь какие-то доказательства нужны. Они у тебя есть?

– Пока нету.

– Ну, вот… Зачем же тогда всё это? Ой, Саш-Саш! Позор-то какой падёт – и на тебя, и на меня? В народе заклеймят нас кляузниками.

– Ты ни при чём тут, а я за себя отвечу. Если что, по-честному признаюсь перед людьми, что я, Александр Егоров, в поисках истинного виновника ошибся. Не обвиняй зряшно в этой самой заразе – кляузничестве. И люди разберутся, поймут… Да нет, предчувствую: извиняться не придётся…

– Саш! Ты опять за своё. К чему? Живи спокойно, не береди душу, фронта тебе хватило, на весь век память осталась.

– Ты считаешь: с негодяями можно ходить в обнимку и улыбаться.

– Нет же его, негодяя-то!.. Не верю, чтоб Геннадий сделал подлость. И кому? Своему наставнику, учителю. Надо потерять всякую совесть! Ты говоришь, что он поджёг семенной склад. Если поджёг, так зачем же ему понадобилось?

– В этом-то и загадка – зачем… Он присвоил сосновский сорт, а чтобы скрыть следы, создал видимость – семена сгорели.

– Это твоё предположение?

– Предположение и заключение… Ты послушай, Марина, я видел на поле «таёжную», но под другим названием. Комарков считает эту пшеницу своею. А я-то вижу, чья она! Теперь суди сама. Если пшеница сгорела, то откуда же взяться ей у Комаркова? Значит, он украл сорт, сначала украл, а потом решился на поджог.

Марина взглянула на меня до жуткости опечаленными глазами, и от её тяжёлого взгляда я содрогнулся. В сознание моё вкралось подозрение: почему глубоко переживает Марина? Горою стоит за Комаркова. Должно быть наоборот – сочувствие старику Соснову. Старик ни за что угодил за решётку, да и в могилу ушёл преждевременно из-за пожара. Что же она хлопочет о Комаркове? Маринка подошла ко мне, легко вздохнула и села рядом. И почему-то только сейчас заметила лежавшую передо мною в постаревшей обложке наполовину сохранившуюся тетрадь.

– Твой фронтовой дневник?

– Нет… Записи Соснова.

– Иосифа Петровича? О чём?

– Об истории опытной станции. Целая книга.

– А где разыскал?

– На чердаке его дома.

Весь вечер Марина была рассеянной, будто что-то искала и не могла найти. Как неприкаянный вертелся возле неё Степанка. Я не мешал ей быть наедине с собою, а всё же не упускал из виду, всё старался припомнить, что где-то видел Маринку такой же странной, не в своём обыденном постоянстве. Наконец, когда она взяла за руку надоедливо хныкавшего Степанку и повела в кухню покормить, в голове вдруг прояснилось: было во фронтовой землянке, когда лежал в забытьи.

Марина вернулась в комнату, оставив Степанку на кухне. Торопливо, не замечая меня, подошла к окну и стала вглядываться в улицу. На дворе уже было темно. В отдалении тускло проглядывали в избах одинокие огни – хозяйки засветили лампы.

Стоит и смотрит завороженно в окно Марина. Окликаю:

– Маринка, наши все дома…

– Знаю, Саш… Кто-то мимо окон прошёл.

– Поди, так показалось.

– Нет, слышала шаги. Прямо к калитке. Выйди на крыльцо, погляди. Человек отошёл от ворот в тот момент, когда я открыл двери в сенях.

Вдогонку окликнул его – не отозвался. Впотьмах силуэт виделся плохо, но всё же я узнал Комаркова. Что же он так – постоял у калитки и ушёл. Хотел увидеть меня с Мариной и что-то сказать или оказался у нашего дома по ошибке?

Глава XIII