Крестьянский Брест, или предыстория большевистского НЭПа

В качестве такого фактора справедливо называют идею непосредственного перехода к коммунистическим отношениям. Будучи верным по существу, тем не менее подобное объяснение поверхностно, и прежде всего потому, что появление такой идеи само по себе подлежит объяснению. Настаивая на таком объяснении, историки всего лишь восстанавливают вывод, сформулированный еще в те времена самими участниками этих событий, например Лениным, что когда-то было заслонено концепцией краткого курса истории ВКП(б). Хотя нельзя отрицать, что некоторые шаги в дальнейшем осмыслении природы военного коммунизма все же были сделаны, поставлены вопросы, задающие верное направление исследованиям, и это немало.

В. И. Биллик в своей статье заметил, что

«ошибочно противопоставлять вынужденность экономических мер 1917–1921 гг. тем целям в деле преобразования общественно-экономического строя, которые эти меры одновременно и нераздельно преследовали»[623].

Он совершенно справедливо подчеркивает, что вся экономическая политика в первые годы революции была в значительной мере вынужденной условиями разрухи, но от этого она не переставала быть социалистической по своим целям, методам и по своей социально-экономической природе.

В. П. Дмитренко ставит два вопроса, которые помогают еще глубже проникнуть в суть проблемы:

«Во-первых, почему из различных практиковавшихся в годы войны хозяйственных мер государством отбирались и внедрялись только те, которые укладывались в рамки определенной системы и, во-вторых, почему эта система начала саморазвиваться и наиболее крайние формы ее (национализация всей мелкой промышленности, запрещение базаров, отмена платы за коммунальные услуги, решение VIII съезда Советов о государственном регулировании сельского хозяйства и др.) стали осуществляться уже после окончания гражданской войны»[624].

Вот на эти вопросы и нужно попытаться ответить, причем не будем вдаваться в споры, насколько мероприятия военного коммунизма были «социалистичны», а подойдем более прагматично, ибо, что ни говори, а критерии социалистичности в представлениях большевиков и современных им других социалистических партий или даже по сравнению с современностью — существенно отличаются. Воспользуемся тем преимуществом, которое время, исторический опыт предоставляют историкам по отношению к великим мыслителям и политикам прошлого.

Для ответа на имеющиеся два вопроса нужно ответить на третий. Послереволюционное общество отнюдь не было однородным и интересы в нем были различные. Так для кого же в этом обществе политика военного коммунизма была вынужденной и необходимой вплоть до 1921 года? Может быть, для затаившихся буржуа и помещиков? Нет. Для мелких хозяйчиков-крестьян? Нет, они всей душой были против монополии и диктатуры. Тогда для промышленных рабочих? Здесь ответить однозначно трудно, в принципе рабочие были заинтересованы в усилении государственного регулирования отношений с деревней, но они никогда не абсолютизировали эту заинтересованность до уровня продовольственной диктатуры. Остается фактом, что рабочие не менее, а может быть, даже более упорно, чем крестьяне, боролись против продовольственной диктатуры за свободную заготовку продуктов. Нет сомнений в том, что если бы судьба продовольственной политики зависела непосредственно от рабочих и их профессиональных организаций, то диктатура Наркомпрода не просуществовала бы в 1918–1920 годах и нескольких недель.

Мы перебрали все основные слои населения России и не обнаружили никого, кто бы был абсолютно заинтересован в развитии продовольственной диктатуры, которая явилась основой всей системы военного коммунизма. Значит, тогда все-таки остается власть идеи? Но подождем пока уходить в их возвышенную сферу, продолжим поиски в области материальных интересов.

Марксисту Бухарину в 1921 году, очевидно, не давала покоя его теоретическая совесть. Он, как и многие, находился в недоумении: почему рабочий класс, чью диктатуру объявляла партия, чьи интересы она защищала перед мировой буржуазией, выступил в начале года массовыми забастовками в Петрограде, волнениями и волынками в Москве и других городах? Почему рабочие на предприятиях выносили эсеровские резолюции, поддерживая лозунг свободной торговли? Почему, наконец, в связи с этим тыловые гарнизоны пришлось переводить на фронтовой паек?