Крестики-нолики

За распахнутыми окнами бесчинствовали автомобильные голоса, громыхали разудалые трамваи.

Ветер подхватывал, приносил со двора обрывки знакомых интонаций, просечку прыгалок, визг Додика-щепки, шлепки выбиваемых матрасов и одеял, въедливые запахи пролитого огуречного рассола и угольной пыли.

Начинался суматошний день отъезда на дачу.

* * *

Все уносилось по крутым лестницам вниз.

Мягко стекали неуклюжие тюки с одеялами и постельным бельем.

Дергаными рывками упрыгивали задранные вверх искривленные ножки перевернутых стульев.

Недовольно бухали, вырываясь из рук, всаженные друг в друга тазы и кастрюли.

Уплывали, проваливались истертые бока громоздких чемоданов и наспех укутанных корзин.

Сергей стоял за столом, давясь остывшим пюре, бездумно смотрел на чехарду исчезающих вещей.

Нетерпеливая половина его души давно металась по нагретому солнцем кузову трехтонки, что уже мчалась от отцовского завода к их дому.

Но другая, затаясь, готовилась к прощанию с бабушкой, дядей и… четверкой друзей, ставших неразделимой частью его самого. Из последних сил эта вторая половина оттягивала, отодвигала приближающиеся минуты последнего перекрестья взглядов.

Нестерпимо хотелось исчезнуть. Невидимкой перемахнуть временной барьер расставания…

Пролететь, вобрав в себя все дивно-нежданное, что таило будущее, и мчаться обратно в Москву, захлебываясь от предвкушения встречи с друзьями — Необычайниками.

Действенность противоречивых желаний доводила Сергея до исступления. Желания разрывали, перехлестывали одно другое.

Немедленно, сейчас же очутиться в том подлеске с красными от земляники полянками, что, по словам отца, начинается в ста шагах от участка дачи, которую они сняли.

Закутаться в ломкую песню Елены, ту самую, про Медуницу, которую «все топчут, не жалеют».

Самому средь бесконечного, звонкого леса ощутить встречный зов доброго корявого дуба.

Всегда чувствовать рядом истаивающую улыбку бабушки. Столь редкую и оттого особенно дорогую.

* * *

Между тем, оставаясь у всех на виду, забытым и никчемным в центре всеобщей сутолоки, он по-прежнему упрямо сглатывал остывшие комочки картошки, тщась сохранить гордость прихлебыванием жидкого чая.

Среди завихряющейся кутерьмы чаще других появлялось изборожденное струйками пота точеное лицо Кирилла Игнатьева. Молчаливую муку от расставания с Аленой Кирилл бесполезно старался заглушить, хватая самые неподъемные вещи. Стоическая печаль Кирилла, замедлявшего любой миг, если мимо проносилась беспечная Алена, невольно ранила немым укором и без того переворошенную душу Сергея.

Нет, конечно, он не бросил своих друзей. Нет… Ни к одному из них беда, слава богу, не стучится. Взять хоть Шашапала. Последнее время он набит радостью, как малышня криком по весне. Бесспорно, Шашапал молодец, что сам везде ходил и узнавал. И недавно маме его сказали: «В последних списках убитых и пропавших без вести, ваш муж не значится». Возможно, что скоро… «Очень скоро, — так, таинственно улыбаясь, не перестает твердить Шашапал. — Маме не могли же сказать, да просто права не имели намекать на важнейшее задание, которое выполнял отец. Но я-то давно обо всем догадался. У меня интуиция, как у ведьмы-вещуньи».

Вызнав у матери и бабушки, что у отца его до войны была коллекция марок, которую в сорок втором пришлось выменять на муку, Шашапал принялся охотиться за марками, выменивая их даже на свои бесценные радиозаготовки.

Медуница тоже повеселела. Новый врач Вероники Галактионовны, увидав Елену на больничной кухне, подарил ей пачку глюкозы и пообещал «очень скоро разделаться с болезнью ее тети».