Крестики-Нолики

Входная дверь в потёках воды. Не дождя – просто влага выступила каплями, собирается в струйки и стекает вниз.

– Стой, где стоишь, – Адель чувствует, как ей в спину упирается что-то твёрдое. Ствол автомата, похоже. – Не дёргайся. Никаких резких движений.

Да она… хм… и не собиралась, в общем-то… эээ… дёргаться. А голос женский. И запах – лаванды и вишнёвого табака.

– Дверь открывай, – щелчок замка и уютное тепло прихожей.

– Проходите, – тоном радушной хозяйки.

Она и вправду не боится. Чего? Смерти?! Трудно бояться смерти, когда видишь её… ну, хорошо, конечно, не пять раз на дню, но довольно-таки часто. Когда не хочешь признавать, что твоя жизнь не стоит и ломаного гроша – но в итоге признаёшь и привыкаешь жить с этим, постоянно, без передыха.

Тяжёлое дыхание сзади. Адель оборачивается. Двое.

– Не боишься? – какие пустые глаза. Как в колодец заглянула.

– Вас? – вот зараза, вылетело всё-таки! Может быть, это прозвучало не очень вызывающе? Грязный камуфляж у второй пропитался кровью, Адель только теперь замечает.

И её прошибает волна боли – не собственной, а боли, которую испытывает сейчас та, что перед ней, – еле-еле уже стоит, одной рукой опершись о стену и пачкая светло-серебристые обои в дурацкий цветочек ярким красным цветом. Мазки от пальцев – как будто кистью провели – расплываются по бумаге и сливаются в одну широкую полосу, красную, махровую по краям, даже не полосу, а пятно. И сама боль – красная, как это пятно. Туманит сознание, впивается в мозг сотнями острых копий, выпрыгивающих из этого клубящегося багрового облака.

Адель почти ничего не видит – только эту руку со сведёнными болью пальцами, судорожно вцепившимися в стену, где и держаться-то не за что. Пальцы скользят на красном пятне, и Адель еле успевает подхватить женщину под вторую руку – автоматически, не думая – кто это, как это. Не думая ни про глаза её спутницы, ни про нацеленный на неё автомат. Почему-то. Ну почему? И брызги шторма – уже не где-то там, а здесь, того и гляди, унесёт в открытое море.

– Нас-нас. Кого ж ещё. Не боишься? – да отчего она должна… ах, да, понятно, кажется. Ну, точно: чёрный штрих-код на левой руке и знаки отличия лейтенанта внутренних войск. Каратели.

Какой-то новый звук раздаётся в тишине прихожей. Будто течёт что-то. Так оно и есть – кровь, капает, как вода с крыши весной, уже и лужица на полу набралась.

О, нет, господи боже, ну, пожалуйста, чуть-чуть реальности, глоток сырого воздуха с запахом дождя и прелых листьев. Немного дождя и таких… ЕЁ листьев, потому что красная стена накрывает, как могильная плита. Хватит тишины, нарушаемой только звоном чьего-то кольца о металл ограды. Хватит яростного шторма – раздирающего в клочья домашнюю тишину нейтральной полосы и поглощающего обрывки своей тишиной, красной и липкой, как кровь.

– Так. Давайте её уложим, что ли, для начала, – предлагает Адель, с трудом продираясь сознанием сквозь багровый болевой мираж с этими маленькими серебряными копьями-молниями. – Пулевое ранение? И – нет, не боюсь. Боюсь, что пол совсем испортите.

– Осколочное. Из РПГ накрыло, – лейтенантша оглядывается. – Врач?

– Врач, да, – краткость – сестра таланта.

– Поможешь, значит, – уже не спрашивает. Поняла. – Тебя как звать-то?

– Помогу. – Пропитавшийся кровью камуфляж шлёпается в угол. – Адель, Ада, Ад – как вам будет удобнее, – автоматически говорит Адель, думая уж точно не о том, как к ней будут обращаться.

– Значит, доктор Ад, – цепкий взгляд с головы до пят, будто к полу припечатывает. Тяжёлый взгляд. Нехороший. Потому что никакой. Потому что глаза пустые, и волна накатывает то серая, то чёрная, а то такая же красная, но всё равно пронизанная режущим металлом крошечных молний. Так накатывает, что ненавистью и безысходностью чуть с ног не сбивает. И хочется лечь и даже не ползти – просто лежать.

– Можно и так, – Адель замечает, что Чаки в клетке сидит как пришибленный, хотя обычно его не заткнёшь – такой голосистый. И так странно слышать здесь тишину. Бархатные темно-зеленые портьеры на окнах не шелохнутся, цветы с интересом прислушиваются к тому, что говорит хозяйка, замерли, будто они – гербарий в горшках. И воздух ощутимо плотный, хоть ножом режь. Тугой звон стекла – фотографии в рамках – и рамка об рамку, стеклянным краем. Хорошо, что не бьются, у… хм… мадам лейтенантши дрожит рука. Совсем чуть-чуть, однако. Хотя чего там, всего-то лишь пара фотографий.

– Фамилия? – резко спрашивает лейтенантша.

– Дельфингтон, – как на допросе.

Её взгляд режет, словно стекло. Как рамка для старой фотографии.

– Дельфингтон, значит. И врач.

Понятно, на что намекает. Что смогла закончить университет. Если ближе к окраине, не в столице – то всё немного проще.

– Я не играю в эти игры, – говорит Адель.

Не заводиться. Только не заводиться. На выдохе. Что с того, что полукровка? Ума от чистой родословной не прибавится. Его как раз хватило, чтоб не вмешиваться. В отличие от всех них. Мир сошёл с ума.