Крестный отец

Надо сказать, он был всегда великодушен и щедр. Первой жене после развода, не считаясь, оставил все, чем владел. Он позаботился, чтобы от всего, что заработано им на каждой пластинке, каждом фильме, каждом концерте, непременно шли отчисления в пользу его дочерей. В те дни, когда к нему пришли богатство и слава, его первая жена ни в чем не знала отказа. Он выручал в трудную минуту всех ее братьев и сестер, отца с матерью, школьных подруг и их родных. Никогда не корчил из себя недоступную знаменитость. Пел на свадьбе обеих жениных младших сестер, хотя страшно не любил это делать. Словом, он ей ни в чем не отказывал, пока это не ущемляло его права оставаться самим собой.

И вот, когда он уже коснулся самого дна, когда не мог больше найти работу в кино – не мог больше петь, а вторая жена изменила ему, он как-то поздним вечером, не находя себе места от тоски, на несколько дней приехал к Джинни и девочкам. В сущности, сдался ей на милость. В тот день он прослушивал одну из своих записей – она звучала отвратительно, он стал обвинять звукорежиссера, что тот умышленно срывает ему запись. Мало-помалу до него дошло, что он слышит свой голос неискаженным. Тогда он разбил мастер-диск и отказался петь повторно. Ему было так стыдно, что после этого он, не считая того раза, когда пел вместе с Нино на свадьбе Конни Корлеоне, не взял больше ни единой ноты.

Он не забыл, с каким выражением приняла Джинни весть о свалившихся на него бедах. Только на миг промелькнуло оно у нее на лице, но и этого мгновения хватило, чтобы навсегда его запомнить. То было выражение победного и злого торжества… Такое выражение могло означать лишь одно – что все эти годы она таила в душе презрение и вражду к нему. Она тут же овладела собой и вежливо, хоть и сдержанно выразила ему сочувствие. Он сделал вид, будто принимает ее слова за чистую монету. Потом, в ближайшие дни, он повидался с тремя женщинами, которые долгие годы были ему милей прочих, – он сохранял с ними дружеские отношения, мог изредка провести с одной из них ночь, что не мешало им оставаться добрыми товарищами, он помогал им, чем мог, дарил подарки, устраивал на работу – если бы все, что он сделал для них, перевести на деньги, это составило бы сотни тысяч долларов. И на лице каждой из них он уловил теперь то же мимолетное выражение злого торжества.

Тогда-то он и понял, что надо принимать решение. Он мог, уподобясь столь многим из мужской половины Голливуда – преуспевающим продюсерам, сценаристам, режиссерам, актерам, – с похотливым ожесточением вести охоту на красивых женщин, залучая их в свои сети. Мог скупо отмерять им подачки, используя свое влияние и деньги, в вечной готовности изобличить неверность, вечной уверенности, что женщина рано или поздно изменит и уйдет, что она враг, над которым надлежит взять верх. Либо – мог отказаться враждовать с женским полом и продолжать веровать в него.

Он сознавал, что не может позволить себе не любить женщин – без любви к ним, сколь бы коварны и переменчивы они ни были, некая часть души его омертвеет. И неважно, если те из женщин, которых он любил как никого на свете, втайне рады увидеть его сокрушенным и униженным по прихоти капризной Фортуны – если не в обывательском, а в самом страшном смысле слова его предали. У него не было выбора. Приходилось принять их такими, как они есть. И Джонни, проглотив обиду на то, что им оказалось приятно узнать о его невзгодах, почел за благо провести с каждой из них ночь любви и ознаменовать это событие подарком. Он им простил – он знал, что это расплата за безграничную свободу, за вольное житье в те дни, когда он перепархивал от одной к другой, как мотылек с цветка на цветок. Только с тех пор он больше не корил себя за непостоянство. Не ощущал вины за то, что обездолил Джинни – что, ревниво отстаивая свои отцовские права, он даже мысли не допускал о том, чтобы опять на ней жениться, и не стеснялся показывать ей это. Одно лишь и вынес он с собой из постигшего его крушения: бесчувственность к обидам, которые наносил женщинам.

Он устал; пора было ложиться спать, но малая крупица прошлого застряла в его сознании и не желала уходить – как они пели с Нино Валенти. И вдруг он понял, чем может наверняка угодить дону Корлеоне. Он снял трубку и попросил соединить его с Нью-Йорком. Сначала позвонил Санни Корлеоне, узнал телефон Нино Валенти. Потом позвонил Нино. Судя по голосу, Нино был, как всегда, слегка навеселе.

– Слушай, Нино, как ты посмотришь на предложение переехать сюда? – сказал ему Джонни. – Иди ко мне работать, мне нужен верный человек.

Нино, по своему обыкновению, балагурил:

– Да как тебе сказать, Джонни. Работенка на грузовике не пыльная, хозяйки по дороге сговорчивые – завернешь, побеседуешь по душам, ну и гребу чистыми полторы сотни в неделю. Чем ты надеешься меня соблазнить?

– Для начала могу предложить пятьсот в неделю и пару кинозвезд на предмет душевной беседы, – сказал Джонни. – Ну как? А иной раз, возможно, спеть разрешу, когда в доме соберутся гости.