Крестоносцы социализма

Дело в том, что с осени 1831 до лета 1834 г. Герцен и его alter ego Николай Платонович Огарев – тогда студенты (Герцен с 1833 г. выпускник) Московского университета – возглавляли вольнодумный кружок, который стал поистине колыбелью «русского социализма». Участники кружка первыми в России занялись изучением социалистических идей – по двоякой причине. С одной стороны, они осознали слабость декабристского заговора и, стало быть, всей заложенной декабристами отечественной революционной традиции (отрыв от народа). С другой стороны, они разочаровались в возможностях буржуазных революций Запада на свежем примере революции 1830 г. во Франции, которая ничего не дала простому народу. Герцен и Огарев со товарищи обратились к идеям французских социалистов – утопистов (в первую очередь, крупнейшего из них – А. Сен-Симона), чтобы с их помощью найти самый перспективный путь к преобразованию России. Они увлеклись этими идеями потому, что нашли их созвучными своему неприятию и российской, и европейской действительности. «Мы искали чего-то иного, чего не могли найти ни в несторовской летописи, ни в трансцендентальном идеализме Шеллинга», – писал Герцен[267]. Иначе говоря, не Сен-Симон привел Герцена и Огарева к социализму, а действительность России, толкавшая Герцена и Огарева к социализму, привела их к Сен-Симону.

Первые русские социалисты прежде всего восприняли главное в утопическом социализме Запада – идею всеобщего равенства и благополучия. Именно эта идея всегда была самой привлекательной у всех социалистов-утопистов, начиная с их родоначальников – канцлера Англии Томаса Мора[268] и сына итальянского сапожника Томмазо Кампанеллы. Не зря Вера Фигнер так вспоминала о своей юности: «Я сразу усвоила теорию, что целью человека должно быть наибольшее счастье наибольшего числа людей»[269]. Но восприняв с Запада идею социализма как «всеобщего счастья», Герцен и Огарев критически переработали ее применительно к России. «Мы, – разъяснял Герцен, – русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владенья и общинного управления, – и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука» (19.193. Курсив мой. – Н.Т.) Далее, Герцен и Огарев, мыслившие диалектически (а диалектику Герцен называл «алгеброй революции»: 9.23), уже тогда, в начале 30-х годов, усомнились в том, что путь к социализму лежит через полюбовное сотрудничество народа и власти, как полагали А. Сен-Симон, Ш. Фурье, Р. Оуэн и др. Во взглядах Герцена и Огарева тогда же, пока еще недостаточно отчетливо, обозначилось сочетание идеи социализма с идеей революции, что так ярко проявится в народничестве 70-х годов и что, собственно, являет собой главное отличие русского утопического социализма от европейского. Во всяком случае «уже тогда, в 1833 г., – вспоминал Герцен, – либералы смотрели на нас исподлобья, как на сбившихся с дороги» (8.163).

В 1847 г. Герцен уехал навсегда за границу. Там он стал свидетелем европейской революции 1848 г. Расправа французской буржуазии с рабочими Парижа потрясла его. 1848 год («педагогический год», как назвал его Герцен) убил в нем всякую веру в прогрессивность буржуазного Запада. Этот кризис в мировоззрении Герцена был для него тем мучительнее, что он совпал по времени с семейной катастрофой. К 1848 – 1851 гг. относится «кружение сердца» его первой жены (с немецким поэтом Г. Гервегом), в ноябре 1851 г. трагически погибли мать и 8-летний сын Герцена, а 2 мая 1852 г. умерла жена вместе с последним ее ребенком, родившимся накануне. «Все рухнуло, – написал Герцен об этом, страшном для него времени, – общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье. Камня на камне не осталось от прежней жизни» (24.212).