«Крестоносцы» войны

Собственно говоря, Максимилиан фон Ринтелен — дворянская частица «фон» была пожалована ему покойным кайзером — до сих пор царил в доме; вдова порой почти физически ощущала его незримое присутствие, а может быть, такова была сила большого портрета, занимавшего весь простенок над широкой, устланной ковром лестницей главного холла замка. На этом портрете, исполненном в рембрандтовской манере, он был изображен на темном фоне, который выгодно оттенял великолепную седую бороду, веером лежащую на широкой груди; алчный взгляд небольших, близко поставленных глаз, казалось, проникал во все углы дома, чувственная усмешка пряталась под пышными усами. Свет, падавший сверху, мимоходом озарял его плешь и сосредоточивался на руках. Руки были хищные, грозные, с длинными, узловатыми пальцами, и вдове достаточно было взглянуть на портрет, чтобы вспомнить их прикосновение и силу, которая от них исходила.

Он умер лет семидесяти или семидесяти пяти — уже пожилым он женился на ней, стройной, молодой девушке; но для него как бы не существовало возраста, и казалось противоестественным, что этот человек может когда-нибудь умереть; он и не умер естественной смертью — он погиб под обломками своей рушившейся империи, в ночь, когда американские самолеты бомбили ринтеленовские сталелитейные заводы.

Кто же мог занять его место? Не было такого человека. Времена великих людей миновали.

Дейн, муж ее дочери Памелы, — по любви или ради денег он на ней женился, это для вдовы так и осталось неясным, потому что сам Дейн был образцом корректной уклончивости, а Памела никогда не касалась этого вопроса, — воевал где-то на западе. Так что всеми делами ведал Лемлейн, главноуправляющий заводов, деловитый, практичный Лемлейн, у которого все было серое — серые глаза, серая кожа, серые волосы, серые костюмы. Он по-своему неплох; культурный человек, с тактом. Но он не из породы великих людей. Вдова чувствовала, что трон, который ей оставил Максимилиан фон Ринтелен, вот-вот развалится под нею.

Дом был большой, настоящий дворец, и вдова неусыпно пеклась о нем, таскала свою грузную тушу из зала в зал, старалась сохранять дисциплину в выложенной кафелем кухне, держать в подчинении кухарку, горничных, дворецкого и садовника. Но все они были иностранцы, и сейчас, когда немецкую землю топтал враг, совершенно отбились от рук.

С тяжелым вздохом вдова опустилась в кресло у огромного, вполне современного письменного стола. И стол, и кресло вносили нестерпимый диссонанс в строго выдержанное убранство холла и всего дома, но это были стол и кресло Максимилиана, спасенные из его кабинета после бомбежки.

С лестницы спускалась Памела. Пушистый ковер заглушал ее шаги, но вдова вдруг учуяла присутствие дочери и с неожиданной живостью вскочила, словно застигнутая на месте преступления.

— Сидите, сидите! — сказала Памела, и в ее низком, грудном голосе прозвучало пренебрежение. — Ничего особенного в этом кресле нет. Кресло как кресло.

— Ты меня испугала. Подошла так внезапно.

— Его кресло! Его стол! С каким удовольствием я бы разнесла их в щепы. Весь этот дом! Он мне действует на нервы. Я хочу отделать его заново. Теперь, когда дурацкая война кончилась, я надеюсь, мы можем себе это позволить, — Памела уселась на стол. От ее пальцев на стекле остались пятна, и вдова поспешила вытереть их носовым платком.

— Это все равно его дом! Пока я жива, это его дом! — сказала вдова своим надтреснутым, астматическим голосом.

— Вы отлично знаете, что Макси построил этот дом, чтобы вы имели занятие и не мешали ему развлекаться.

— Памела! Я не разрешаю тебе называть своего отца Макси!

Памела повернулась лицом к портрету.

— Макси!… — повторила она и засмеялась грудным, вызывающим смехом, словно ожидая, что вот сейчас старик выйдет из золоченой рамы и возьмет ее двумя пальцами за подбородок.

— Твой отец был большой человек, замечательный человек, созидатель империи!

— Подумаешь! А что от него осталось? Что осталось от его империи?

Вдова рывком выдвинула средний ящик стола, придавив свой круглый живот.

— Молчи! Много ты знаешь! — Она достала из ящика карту и развернула ее на столе. — На, смотри! Часть кремменских заводов разрушена, но только часть. Литейный цех можно пустить за каких-нибудь несколько недель! Сам Лемлейн говорил так. А другие заводы? Мюльгейм? Гельзенкирхен? Почти не тронуты! А шахты? Ведь шахты разрушить нельзя.

— Но можно отнять, что американцы и сделают. И пусть! Макси до сих пор держит вас в руках. Пора уж вам похоронить его и все, что от него осталось.

— Ты своего мужа никогда не любила, Памела.

— Посмотрите на меня! — Памела спрыгнула со стола и провела руками по своим бедрам. — И посмотрите на себя!

— Я и то смотрю на тебя. Не мешало бы тебе надеть туфли и застегнуть халат.

— Мне, слава Богу, стыдиться нечего.

Вошел дворецкий — голландец с квадратным лицом и такой комплекции, что смокинг его предшественника, казалось, вот-вот лопнет на нем по всем швам.

— Какой-то господин желает видеть фрау Памелу.

Памела улыбнулась ему и сказала:

— Что ж, пойду одеваться…

Вдова укоризненно заметила: