«Крестоносцы» войны

Бальдуин, элегантный мужчина в лакированных туфлях, брюках с безукоризненной складкой в полосатой тюремной куртке, которую он продолжал носить ради устрашения кремменских обывателей, предлагал Келлерману вступить в его шайку. Он рисовал заманчивые картины осуществляемых с необычайной легкостью налетов и грабежей, рассказывал, как он и его приспешники вламываются в запертые дома и как спускают на черном рынке свою добычу.

— Спасибо, — сказал Келлерман. — Я сидел в лагере за другое.

Бальдуин наморщил свой сплюснутый нос — когда-то он был переломлен и неудачно сросся.

— Что, полиции боишься?

Келлерман только молча пожал плечами.

В комнате появилось новое лицо — девушка, хорошенькая даже в своих лохмотьях.

— Есть тут свободная койка?

Бальдуин взял ее двумя пальцами за подбородок и критически оглядел. Затем спросил, обращаясь к Келлерману:

— Недурна?

Келлерман, очнувшийся от своих мечтаний, смотрел на девушку. Она показалась ему красивой, даже незаурядно красивой.

— Не для тебя! — сказал он Бальдуину.

Бывший сутенер дружески подшлепнул девушку сзади и спросил:

— Пойдешь со мной?

Девушка смерила его взглядом.

— Нет, — сказала она.

— Захотел бы, так пошла бы, — выразительно заметил Бальдуин.

Келлерман привстал с койки.

— Да не больно нужно, — заключил Бальдуин. — Мне от вашей сестры и так деваться некуда. — Он повернулся к дверям, где высилась богатырская фигура Карла Молотка. — Пошли, — бросил он.

Келлерман проводил их глазами. Девушка присела на край его койки.

— Вы долго были там? — спросил у нее Келлерман. Где — «там», уточнять не требовалось. «Там» могло означать только одно.

— Два с половиной года, — ответила девушка. — Сначала в тюрьме, потом в Бухенвальде.

Он взглянул на нее с участием. Грязные руки, лицо, шея, ноги, мешковатое, уродующее платье — и все-таки в затхлой атмосфере «Преисподней» от нее веяло чем-то здоровым и свежим, может быть, потому, что она только что попала сюда. Красная ленточка перехватывала волосы, оттеняя их темный блеск. В глазах мерцали веселые искорки, и когда она подняла взгляд на Келлермана, коричневые зрачки впились в него так напряженно, что на миг показалось, будто она косит. Кожа у нее была смуглая от загара — нежная гладкость этой кожи даже как-то не вязалась с мыслью о двух с половиной годах лагеря и тюрьмы.

— За что вас взяли? — спросил он.

— За что, за что, — огрызнулась она. — Наверное, им мой нос не понравился.

— Простите…

— Терпеть не могу, когда меня расспрашивают. Слишком много мне в жизни пришлось отвечать на вопросы, и приятно это никогда не было.

Разговаривая, она шевелила пальцами босой ноги. У нее были красивые ноги, длинные, стройные, с округлыми коленями — ее поза давала возможность хорошо рассмотреть все это.

— Меня зовут Марианна.

— А меня — Рудольф Келлерман.

— Вы тут один? — Она незаметно пододвинулась чуть поближе.

От него не укрылось ее движение, и он сказал:

— Да. — И помолчав, прибавил. — То есть не совсем. Был со мной один старик, но его увезли в больницу. Говорят, он выйдет оттуда недели через три, не раньше.

Марианна подумала: «Вот-вот, он как раз из таких, что таскают за собой больных стариков». Но вслух сказала только:

— Вам бы нужны друзья помоложе.

— Мы вместе сидели в лагере «Паула», — сказал Келлерман. — Вместе бежали оттуда. Это человек, не приспособленный к жизни, — старый ученый, профессор. В свое время пользовался известностью. Профессор Зекендорф из Мюнхенского университета.

— Я его знаю! — воскликнула девушка.

Келлерман заметил, как она оживилась.

— Знаете? Откуда?

Она сунула руку за вырез платья и достала замусоленную газетную вырезку.

— Вот — это из новой газеты, которую издают американцы…

Келлерман внимательно прочитал заметку. Это было письмо в редакцию за подписью доктора Фридриха Гросса из кремменской больницы скорой помощи, который, по его словам, некогда изучал латынь под руководством Зекендорфа. «Редакции и широким читательским кругам, может быть, не безынтересно…» — так начиналось это письмо, а дальше шла подробно и несколько витиевато изложенная история профессора и его двух детей вплоть до того дня, когда старый ученый упал в обморок в приемной герра Бенделя и был препровожден в больницу скорой помощи, где находится и сейчас, под наблюдением автора настоящего письма. В заключение было сказано, что люди, подобные профессору Зекендорфу, представляют то лучшее, что есть в Германии, истинной Германии мыслителей и поэтов.