Крестовые походы. Войны Средневековья за Святую землю

Но с приходом после 1517 года Реформации и позднее с зарождением просветительской мысли европейские теологи и ученые предприняли широкую переоценку христианской истории. К XVIII веку Крестовые походы были оставлены в темном и явно нежелательном средневековом прошлом. Британский ученый Эдуард Гиббон, например, утверждал, что священные войны были выражением «фанатизма дикарей», порожденным религиозным рвением. Французский мыслитель Вольтер осудил движение в целом, но оставил некоторую долю восхищения для отдельных исторических личностей. Короля Людовика IX он превозносил за благочестие, а Саладина назвал «хорошим человеком, героем и философом».[421]

На протяжении всего позднего Средневековья и в начале мамлюкского и оттоманского правления ислам на Ближнем и Среднем Востоке почти не проявлял интереса к Крестовым походам. Большинство мусульман, вероятнее всего, рассматривали войну за Святую землю как по большей части неуместный конфликт, имевший место очень давно. Да, варвары-франки вторглись в Левант и совершали там акты насилия, но они понесли наказание, поскольку потерпели поражение. Ислам, и это естественно, одержал победу, и эре франкского господства пришел конец. Если говорилось об исторических личностях, «героях» этого времени, их выбор отличался от сделанного латинянами. Значительно меньше внимания уделялось Саладину. Вместо этого всячески восхвалялось благочестие Нур ад-Дина, а Бейбарс стал заметной фигурой в фольклоре только после XV века. На протяжении всех этих веков, похоже, ни у кого не возникало чувства, что агрессия крестоносцев породила постоянную священную войну или что жестокость франков все еще требует отмщения.[422]

Чтобы понять, как Крестовые походы возникли из пыльных уголков истории, по-видимому чтобы стать значимыми для современного мира, академическое изучение, а также социальная, политическая и культурная память об этих войнах после 1800 года должны быть прослежены на Западе и Востоке.

Крестовые походы в западной истории и памяти

К началу XIX века на Западе воцарилось общее согласие, вдохновленное мышлением эпохи Просвещения. Средневековые Крестовые походы были отвергнуты из-за их грубого варварства и заблуждений, хотя периодически прославлялась храбрость их участников. Вскоре отношение к ним смягчилось мощной струей романтизма, идеализировавшей представление о Средних веках. Эта тенденция была вызвана имевшими бешеную популярность и очень большое влияние литературными произведениями английского автора сэра Вальтера Скотта. Его роман «Талисман» (1825), действие которого происходило во время Третьего крестового похода, изображал Саладина как «благородного дикаря», галантного и мудрого, а короля Ричарда I — как буйного головореза. Книги Скотта, к примеру «Айвенго» (1819), а также произведения других авторов изображали Крестовые походы как большие отважные приключения.[423]

Примерно в это же время некоторые европейские ученые увлеклись историческим параллелизмом — желанием увидеть современный мир отраженным в прошлом. Они изображали Крестовые походы и создание государств крестоносцев достойными всяческих похвал упражнениями в протоколониализме. Эта тенденция начала процесс выделения крестоносного движения (и самого выражения «Крестовый поход» — crusade) из религиозного контекста, что также позволяло считать войну за Святую землю, по сути, светским предприятием. В начале XIX века французский историк Франсуа Мишо опубликовал трехтомный труд о священных войнах (и еще четыре тома первоисточников), широко приправленный вводящими в заблуждение утверждениями и искажениями истории. Мишо аплодировал «славе», заслуженной крестоносцами, отмечая, что их целью было «завоевание и цивилизация Азии». Он также назвал Францию духовным и концептуальным эпицентром движения, сообщив, что «Франция когда-нибудь станет образцом и центром европейской цивилизации. Священные войны внесли большой вклад в этот процесс, что видно начиная с Первого крестового похода и далее». Публикации Мишо являлись одновременно продуктом и стимулом к развитию мощного чувства французского национализма, стремлением сформулировать национальные особенности, и в результате война за Святую землю была втянута в сфабрикованную реконструкцию «французской» истории.[424]