Креветошный корпус

Он огляделся и испытал прилив иррациональной нежности по отношению к заключённым карантинного барака. Такая нежность воспета поэтами и прозаиками. Такую нежность он почувствовал впервые в жизни. А ещё он почувствовал груз небывалой ответственности. За каждого заключённого. Он любил их. Всех вместе и каждого в отдельности. Даже Катю. Даже Таню. Даже идиота Рыбникова.

На обеде Катя, сидящая напротив Мочловина, смотрела на него долгим взглядом.

– А может, так и надо? Может, оно к лучшему? – сказала Катя, опуская глаза.

– Но вы ведь чего-то подобного хотели. Я знаю. Я теперь много знаю. Потому что я это чувствую, – теперь уже Мочловин смотрел Кате в лицо.

– Да-да. Чувствуешь…

– И это хорошо, – он посмотрел на её руки, и ему показалось, что руки испачканы гуашью.

Тогда, на очной ставке, он тоже видел эти милые пятна гуаши. На пальцах, на запястьях, на рукаве платья. И видел большие покрасневшие, заплаканные Танины глаза.

– Гражданка Шустрая, кто Вам давал поручение рисовать портрет врага народа Бухарина? – механическим голосом спрашивал следователь.

– Он…

– Кто он? Фамилия, имя, отчество, – чеканил следак.

– Мочловин Сергей Михайлович.

– Мочловин, Вы подтверждаете показания гражданки Шустрой?

– Да.

– Гражданка Шустрая, Вы пытались отказаться от поручения гражданина Мочловина?

– Нет. Зачем? Он же тогда был не врагом…

– Отвечать по существу! – следователь на четверть тона повысил голос.

Мочловин, Таня и Катя похолодели. Конвоир у двери залыбился.

– Н-нет, – голос Тани начал дрожать.

Приём пищи завершился.

01 008

На 12-ый день Рыбников начал вызывать нешуточную озабоченность Мочловина. Все обитатели барака были спокойны. Ничего, кроме приёма пищи и спаривания, их не интересовало. А Рыбников ходил неприкаянно из угла в угол. Пытался пару раз присоединиться к свальному греху, но его отталкивали. Да, после 10-го дня промискуитет стал обычным делом в карантине. Обычно одна женщина совокуплялась с несколькими партнёрами, или несколько женщин из-за недостатка партнёров развлекались по мере возможности. Всё стало как-то просто и немного первобытно. Коммунизм, что ли? В отдельно взятом бараке.

Но Рыбников. Он не просто ходил по продолу. Он вещал. Именно вещал, другого слова не подберёшь. Он говорил о реформе образования, проведённой Петром 1, и о дальнейшем разрушении науки уголовниками Бланком, Джугашвили и Бронштейном. Вся эта муть мало кого интересовала, даже охранники обращали на Рыбникова внимания не больше, чем на муху.

– Картофельная система исчисления! Умно жали, потому умно жили! Кастрация алфавита, умножение! – ревел он то тут, то там.

Мочловин страдал от этого. Ему было грустно, что Рыбникова все отвергают. Но он не мог придумать, как помочь Анатолию. На этом празднике разврата они были не у дел.

Кстати, у него самого не было желания участвовать в общем разврате. Как ни удивительно, но его это не волновало. Он получал полное моральное удовлетворение, созерцая барачный бардак. И это было всё, что он хотел.

Помочь Рыбникову. Ввести его в коллектив. Но как? Надо всё хорошенько обдумать.

01 009

На прогулке после ужина Катя и Таня шли по бокам Мочловина. Весенний ветерок обдувал зеков, щекотал бритые наголо черепа. На рабочую зону уже никто не смотрел с любопытством. Любопытство закончилось.

– Знаешь, Сергей Михалыч, я ведь думала, что это наказание нам с Катей. За нашу противоестественную любовь, – негромко сказала Таня.

– Это как? – делано удивился Мочловин.

– Но теперь я думаю, что это награда. За нашу стойкость. За нашу веру. За надежду. За любовь.

– Я тоже люблю вас. Обоих, – Мочловин коротко глянул на Катю и опять повернулся к Тане. И не только вас. Я люблю весь наш выводок.

– Выводок? – удивилась Катя.

– Хм… забавно… я хотел сказать "отряд". Но на прогулку нас вывели, наверное, поэтому я сказал "выводок", – Мочловин смешно сморщил нос и почесал затылок.

Перед сном он долго думал о своей оговорке. Но убаюканный хлюпающими звуками, наполнившими после отбоя барак, крепко уснул. Без сновидений.

01 010

Утро 13-го дня было тяжелым.

– Ну, день-то будет нормальный, – сказал, ни к кому не обращаясь, Мочловин.

За завтраком он проявил некоторое беспокойство. Видимо, оттого, что свою часть фарша он съел с удовольствием, а мизер хлеба и каши – с подозрительным недоверием. А может, и не от этого. Но что-то бессмысленно-тревожное копошилось внутри, при старом режиме это называли душа. Но Сергей Михалыч знал, что души никакой нет, всё это поповские выдумки, а есть выводок. С утра он утвердился в этом слове. Он понял всю его правильность. Он осознал себя частью выводка. Той его частью, которая несёт ответственность за … А вот за что конкретно он несёт ответственность, он пока не понял. Но если ощущение было, значит, была и ответственность.