Крик

Открыл мне пацаненок лет семи, это был Колька, Маринкин братишка, как узнал я потом.

- Марина Воронова тут живет? - спросил я его.

- Она сичас не живет,- сказал Колька,- она за водой пошла.

Я сошел с крыльца и увидел Маринку, входившую с ведрами в калитку. Заметив меня, она даже подалась назад и покраснела так, что мне стало ее жалко.

- Вот принес валенки, сказал я вместо "Здравствуй".

- Не налезли? - виновато спросила Маринка. Ближнее ко мне ведро раскачивалось на коромысле, и вода плескалась на мои сапоги.

- Налезли,- сказал я,- но приказано вернуть. Все. Ясно?

- Ага,- сказала Маринка.- Сейчас выйду. Подождите...

Я подобрал валенки и пошел со двора, но меня окликнул Колька:

- А ты красноармеец или командир?

- Командир,- сказал я, и в это время из сеней вышла Маринка, и я был благодарен Кольке за его вопрос: мне казалось, что она тоже не знает, что я лейтенант, хоть и младший.

По улице села мы прошли молча - я впереди, а она сзади, и когда на околице я оглянулся, Маринка остановилась и начала хохотать, как сумасшедшая, взглядывая то на мое лицо, то на валенки. Конечно, я, наверно, был смешон до нелепости.

- Ну и что тут такого? Подумаешь! - сказал я, выронил валенки и пнул их ногой. Обессилев от смеха, Маринка повалилась прямо на снег. Я кинулся к ней и губами отыскал ее рот.

- Увидят же... все село... бешеный,- не просила, а стонала она, да мне-то что было до этого? Хоть весь мир пускай бы смотрел!

Кое-как мы дошли до амбара,- как только она начинала хохотать, я бросал валенки и целовал ее. На крыльце амбара она пожаловалась:

- У меня уже не губы, а болячки. Хоть бы не кусался...

- Больше не буду,- сказал я.

- Да-а, не будешь ты...

Разве мог я после этого сдержать свое слово? Когда я вернулся в окоп за очередной порцией валенок, взвод мой гудел, как улей:

- Товарищ лейтенант! Давайте отнесем разом, и шабаш! Что же вы будете мотаться один до обеда?!

Знали бы они, что я согласен "мотаться" так не только до обеда, а хоть до конца своей жизни. Конечно, я не позволил бойцам помочь мне, сославшись на приказ Калача...

Подходя к амбару, я еще издали услыхал музыку Маринкиного голоса. Она пела "Брось сердиться, Маша".

То, чего я больше всего боялся и не хотел - возможного марша вперед, в этот день не случилось: мы остались на месте. Я чуть дожил до темноты: в двадцать ноль-ноль мы догово-рились с Маринкой встретиться у амбара. Перед моим уходом у нас состоялся с Васюковым мужской разговор.

- Почапал, да? - мрачно спросил он.- А что сказать, ежели начальство явится?

- Скажи, что я забыл свою расписку на валенки. Скоро вернусь.

- Порядок! - сказал Васюков.- Гляди, распишись там как моложено. В случае нужды - свистни. Поддержу...

Я поманил его подальше от окопа.

- Если ты хоть один раз еще скажешь это, набью морду. Понял? - решенно пообещал я.

- Так я же думал... Я же ничего такого не сказал,- растерянно забормотал он.- Мне-то что?

На следующий день утром через ручей переправилась какая-то кавалерийская часть. Маленькие заморенные кони были одной масти - буланой, и до того злы, что кидались друг на друга. Они трудились в улице села, привязанные к плетням и изгородям, а кавалеристы шли и шли с котелками к нашим кухням. Изголодались, видать, ребята.

День был низенький, туманный и тихий, как в апреле, и все же в обед черти откуда-то принесли к нам девятку "юнкерсов". Бомбили они не окопы, а село, и сбросили ровно девять бомб. Я сам считал удары. От них подпрыгивал весь наш пупок,- до такой степени взрывы были мощны и подземно-глухи.

- Железобетонные,- сказал Васюков.- Из цемента. По тонне каждая. Я точно знаю!

- Ну и что? - спросил я.

- А ничего. Воронка с хату. Озеро потом нарождается...

Над селом клубился серый прах; истошно, не по-лошадиному визжали и ржали кони, кричали и стреляли куда-то кавалеристы, хотя "юнкерсы" уже скрылись. Я схватил Васюкова за локоть. Он отвел глаза и отчужденно сказал:

- Ну, тут... сам понимаешь. Они могут сейчас завернуть и к нам. Так что решай, где ты должен находиться...

- Пять минут! - сказал я.- Только взгляну, узнаю... Ну?!

Он молчал, и я отвернулся к ручью и стал закуривать.

Удивительно, какая осмысленная, почти человечья мука может слышаться в лошадином ржании!

- Вообще-то можно и сбегать,- сказал позади меня Васюков. Ну, сколько тут? Двести метров!

Я сунул ему незажженную цигарку и бросился в село.

На улице валялись снопы соломы, колья и слеги заборов - это сразу, а глубже, уже недалеко от Маринкиной хаты, я увидел огромную, круглую воронку, обложенную метровыми пластами смерзшейся земли. Рядом с нею, у раскиданного плетня, высокий смуглолицый кавалерист, одетый в бурку и похожий на Григория Мелехова, остервенело пинал сапогами в разорванный сизый пах коня, пробуя освободить седло. Конь перебирал, будто плыл, задранными вверх ногами, тихонько ржал, изгибал длинную мокрую шею, заглядывая на свой живот, и глаза у коня были величиной в кулак, чернильно-синие, молящие.