Крик души

Она спрашивала себя, приедет ли Спенс в суд, и одновременно боялась и ждала этого. Думать о нем было почти так же тяжело, как думать о Заке. От таких мыслей ее охватывала всепоглощающая тоска, такая сильная, словно ее душа пыталась вырваться из груди и полететь к нему. Никогда еще Никки не испытывала такой большой любви и отчаяния. Ей хотелось верить, что он сумеет все исправить или, по крайней мере, поддержит ее, и этот жест с одеждой сказал ей, что Спенс действительно солидарен с нею. Однако воспоминание о том, что он сомневался в ней, пусть только на мгновение, все еще преследовало ее. Каждый раз, когда Никки мысленно возвращалась к событиям последних двух дней, она обнаруживала, что ускользает в такое необычное, ирреальное состояние, что даже сама начинает в себе сомневаться. Может, она спустилась вниз, к ребенку, в состоянии лунатизма? Может, она задушила его и каким-то образом сумела начисто стереть это событие из своей памяти? В последние несколько месяцев у нее случались провалы в памяти, так может, она сделала это, а потом забыла? Безумием было даже просто думать об этом, но детективы продолжали настаивать, что кто-то убил ее сына, и поскольку в доме она была совершенно одна, то было понятно, почему они считали, что именно она и совершила убийство.

К тому времени, как они добрались до здания суда на Мальборо-стрит, моросящий дождик начал добавлять сырости холодному мартовскому воздуху. Она смотрела, как поднимается электрическая дверь, и почувствовала, что задыхается от приступа клаустрофобии и отчаяния, когда сержант уголовной полиции МакАллистер повела машину вперед, в подземный гараж. После этого дверь гаража снова благополучно закрылась, и констебль Фримен обошел вокруг машины, чтобы выпустить Никки из задней двери.

— А я надеялся, что здесь будет хоть парочка журналистов, — услышала она, как он говорит МакАллистер.

Никки не уловила ответа МакАллистер: она закрыла лицо руками и стала так жарко молиться, как еще никогда не молилась за всю свою жизнь. Ей даже не приходило в голову, что СМИ могут заинтересоваться ее делом; все, вокруг чего были сосредоточены ее мысли, — это ошибка полицейских и то, как скоро они поймут свою оплошность. Все остальное виделось ей просто как испытание, которое нужно пройти, опыт, который однажды она, возможно, даже использует как материал для исследования; но теперь, когда она поняла, что ее дело будет рассматриваться не только в суде, но и станет объектом обсуждения в прессе… Она этого не выдержит. Она просто не сможет. Кто-то или что-то должны остановить все это, потому что она этого больше не вынесет.

МакАллистер и Фримен повели ее в подвал, мало чем отличающийся от камеры, из которой она не так давно вышла. Впрочем, на служащих была другая форма, а на бейджах было написано «Служба охраны Релайанс». Ее зарегистрировали, на сумку повесили бирочку с номером, совпадавшим с номером камеры, в которую ее отвел служащий «Релайанс». Они прошли мимо других камер, со стальными решетками вместо дверей, сквозь которые заключенные могли видеть, что происходит снаружи, а Никки — заглядывать внутрь камер. Некоторые камеры были пусты, в других находились преступники, ожидающие, когда за ними приедет автозак. Никки, впрочем, не знала об этом; она только понимала, что они насмехаются над ней на языке, в котором она с большим трудом признала английский, — и чувствовала сильный запах пота, мочи и чего-то еще, приторно-сладкого.

Ее камера была под номером шесть. В ней были те же самые стальные решетки вместо двери, как и у остальных, единственная бетонная койка с матрацем и унитаз, огороженный низкой стенкой. Когда служащий «Релайанс» повернул ключ, она посмотрела на него взглядом, в котором читалось непонимание, почему и как он может с ней так поступать. Он проигнорировал ее и пошел назад к столу, где МакАллистер и Фримен разговаривали по мобильным телефонам.

Другие заключенные продолжали орать и ругаться, и Никки закрыла ладонями уши, поскольку ей необходимо было хоть как-то отгородиться от всего этого ужаса. Она не может быть здесь, в месте, где люди похваляются своими злодеяниями, бранят на чем свет стоит своих адвокатов и угрожают друг другу. Шум их голосов, зловоние их тел доносились до нее резкими урывками, словно короткие периоды бодрствования среди сна.

Ночной кошмар…

Именно кошмаром все это и было: ужасным, безумным кошмаром, который закончится, как только она заставит себя проснуться.