Крик коростеля

— Крупеня — гвоздь в моем существовании. Если мы его не застанем, останемся без горючки, — беспокоился Иван Демьяныч.

— Штормит. Крупеня в такую погоду рыбачить не сунется, — предположил Федор Ильич. — Он вообще-то рыбак?

— У нас тут все рыбаки. Река такая под носом — и не рыбачить! А что буря гуляет — не страшно. В бурю и успевай. Рыбнадзор провести — самое время.

— Вон как…

— Забыл, что стерлядь весной по кустам ловят? А там, в кустах, только зыбь, волны нет…

В сарайчике, пропахшем бензином, смазочными маслами, взяли они голубую пластмассовую канистру цилиндрической формы, литров на шестьдесят. Широкое, длинное горло с резьбовой пробкой перехватывал крепкий капроновый шнур. Когда Нитягин поднял пустую емкость за шнур, то Синебрюхову показалось, что канистра висит в петле, как будто ее казнили.

— Наполним бензином, проденем в петлю жердину и принесем. Покряхтим, попотеем, зато мы на коне — можно будет скакать!

Шли берегом, по расквашенной глине, поднимались в гору. Осины, березы, кусты тальника и ветлы еще только начинали выбрасывать первые бледные листочки. По оврагам и на самой горе рос густой ельник вперемешку с тонким болотным кедром. Среди этой хвойной зелени, на чисто вырубленных полянах белели огромные емкости, от которых к реке пролегали трубы по эстакаде.

— Возьмем от много немножко. Тут не кража, а просто — дележка! Шекспир сказал. — Иван Демьяныч вопросительно поглядел на Синебрюхова.

— Шекспир, насколько я знаю, такого не изрекал. Гюго устами Гавроша — другое дело.

— А я считал, что автор — или Шекспир, или — базист Крупеня! — захохотал Нитягин.

— Твой базист, наверно, изрядный мошенник?

— А ты покажи мне базиста или кладовщика, которые не мошенники!

— От обобщения далек. Но уверен, что есть порядочные. Наверное, они пользуются лишь той статьей, какая им разрешается. А именно — «усушка-утруска».

— Вот и Крупеня, нефтебазист, как я его нарекаю, тоже по такой статье живет. Знаешь, сколько горючки списывают? — Нитягин остановился, глаза округлил. — Тьму списывают! И главное — на испарение. Когда жаркое лето — особенно.

— В Нарыме — все больше дожди…

— Но бывает такая сушь, что мозги от жары расплавляются.

Они перестали спорить. Навстречу им, с пустыми белыми ведрами, шла могучая моложавая женщина с таким выдающимся бюстом, что Синебрюхов заморгал глазами — не привиделось ли.

— Черт ее побери! — осерчал вдруг Иван Демьяныч. — Ты чо, Марья, с пустыми брякалками мне попадаешься? Пути не будет!

Пышное лицо Марьи заполонил румянец, глаза утонули в лучистых морщинках. Она поставила ведра, вздохнула, как полные мехи, и подбоченилась. Весь ее вид говорил: «Вот я какая! Смотрите и радуйтесь».

— Тебе, Ваня, — заговорила она неожиданно мягким, грудным голосом, — тебе черная кошка дорогу перебежит — и то не подействует! А я чо! Баба простая, не вредная, не глазливая… К Крупене идешь?

— Он дома?

— Во дворе видела… Ко мне заглянешь потом?

— Я не один…

— Вдвоем заходите…

— Так несподручно. Да и видишь — торопимся.

— Ну, как желаешь… Портишься ты — солью посыпать надо! — И смеется сама, заливается, точно малиновка. — Повешу тебе на шею ботало, чтобы не потерялся!

— Болтай… Тогда лучше уж гирю накидывай пуда на два и сразу — на дно.

— Топить-то жалко, не котенок слепой поди! — тешилась Марья и все алела, алела. — Бойкий мужик, как бойкий петух — неуемный. Такие мне шибко нравятся. А ты у меня, Ваня, такой!

— Проходи, Марья, не будоражь, — вроде бы отшутился Иван Демьяныч, а сам был хмурый и бледный.

— А это кого с собой тащишь? — кивнула она на Федора Ильича.

— Не тащу — сам идет… Это мой школьный друг. Ты его не знаешь.

— Если б знала — не спрашивала… Сразу видать — городской. Хотя и одежка наша. Это ты его в свою вырядил!

— А тебе жалко, что ли?

— Ступай, ступай, потом свидимся. — И Нитягин пошагал быстро прочь.

Федор Ильич, в душе немало развеселившийся, спешил за ним.

Когда отошли изрядно, Иван Демьяныч сказал:

— Идет вон, моя угнетательница! Колода, чурка с глазами, сапожищами грязь давит. Трактор гусеничный.

— Это она — медведица? — усмехнулся добродушно Синебрюхов.

— Ага… В прошлом году она холодильник выписала — зиловский, громадный. На барже его привезли, кричат — выгружайте! Мужиков не оказалось, а Марья — тут. Подошла, подхватила «зилок» в упаковке, прижала к груди, к животу, поднатужилась и, мать честная, понесла, будто куклу. Шкипер у себя там, наверно опрудился! Силища баба! Игра природы!

— Редкостный экземпляр! — восхитился Федор Ильич. — Такую смело можно пускать на медведя с одной рогатиной. — И вспомнил засаленное белье, подушку и одеяло на даче Нитягина, и как-то его в душе передернуло.

Нитягин начал распространяться по поводу женщин вообще.