Крик коростеля

…С тем они и расстались, оставив егеря досиживать за столом в одиночку.

— Чертовщина какая-то, — стал возмущаться Погорельцев, едва друзья оказались на улице. — Один Мышковский лез со взяткой ко мне, другой пытается сам в чужом кармане пошариться! Ну, Яким бородатый! Черта лысого! Не дам я ему ни рубля.

— Ишь, хочет нас облапошить, — поддержал друга Владимир Изотович. — Он про тех мужиков врет. Если им перепадет какая-то малость из того, что он с нас хочет содрать, то хорошо. Ну и положеньице! Действительно, как по той присказке: не подмажешь — не поедешь. Не повезет он нас на берлогу без подачки!

— А тебе что, руки охота пачкать? — хмыкнул Погорельцев, косо взглянул на Владимира Изотовича. — У нас с тобой таких случаев не было.

— А что делать? С полдороги ни с чем вернуться?

— Повлиять на него надо, — сказал Погорельцев.

— Уж не собираешься ли ты рассказать ему ту историю с его братом? — рассмеялся Сербин.

— Пошел он к черту…

На все лады обсуждали они свое положение и ни к чему определенному не пришли.

А погода все бесновалась. Не утихла она и на следующий день, но мороз к утру усилился. В канавах и лужах воду как застеклило. Жесткий снег поскрипывал под ногами.

Погорельцев вышел к киоску за газетами. Пересек улицу и увидал человека, идущего навстречу ему. Да это же Кошелев.

— Петр Петрович! — взмахнул рукой Погорельцев.

— Доброе утречко, — с улыбкой кивнул Кошелев, пожимая Сергею Васильевичу руку. — Когда приехали? Вчера! И я вот тоже — ездил «мотору» гайки подкручивать. — Говорил он в веселом, шутливом тоне. — Как устроились? Как дела?

Погорельцев кратко поведал о своих злоключениях. Кошелев выслушал. У рта прорезались скорбные складки, глаза сузились.

— Да он спятил! Мы с ним как договорились? Добудете зверя — угостите мужиков, как водится. И все! У костра да за доброй беседой — за милую душу ведь, а?.. Ах он паршивец!

— Неунывный вы человек, Петро Петрович! — повеселел Погорельцев. — Оставлю, наверно, я город, приеду в колхоз к вам прорабом. Вот понастроим тогда!

— Хоть сейчас заявление пишите!.. Вот что, Сергей Васильевич. Пошлем-ка мы этого Дениса куда подальше. Дело в том, что наш ветврач Петроченко, Николай Никодимыч, тоже засек берлогу. Я об этом недавно узнал. Мужик он — дай бог какой добрейший и вернословный! Уж этого-то я знаю не с того боку, с какого мне пышкинский егерь известен. Идем в контору, я позвоню, он вас возьмет в компанию…

Погорельцев едва поспевал за Кошелевым. На душе стало легче и как-то не замечалось уже, что на улице неуютно, что леденящий ветер свистит, и кружится, змеится под ногами поземка…

Сверчок

1

Сильный, внезапный дождь застиг Карамышева за Петушками у самой реки, на чистой открытой поляне, где он, стоя спиной к задумчивой заводи, писал акварелью кедры на склоне пологой горы.

Крупные капли стучали о туго натянутый зонт; травы, цветы блестели, вздрагивая; над торфяным болотцем неподалеку перестали летать с криком чибисы, а бор на горе потемнел и насупился.

Все небо было обложено плотными тучами, просвета нигде не виднелось, но Карамышев предчувствовал, что ненастье будет коротким и лучше не уходить, переждать. С такой охотой он шел к этой заводи, так увлеченно начал писать — и вдруг все бросить, смазать, вернуться к работе, которая уж давно изнурила и надоела…

И верно, дождь продолжался недолго, солнце выкатилось из-за туч, появились белобокие облака, побежали легко друг за другом, рождая подвижные тени. Ветер по-прежнему мощно тревожил кедры в вершинах, они качали лохматыми лапами, напоминая собою огромных и добрых зверей, что выкупались и отряхиваются…

Такими представились кедры Карамышеву, и он опять ощутил в себе то бодрое состояние, когда природа овладевала им полностью, не оставляя в душе ни горечи, ни печали. Окружающий мир в такие минуты воспринимался Карамышевым с острой пронзительной силой.

Не замечая течения времени, он закончил один этюд и принялся за второй — изобразил теперь тихую заводь на той стороне реки, где терпеливо сидел какой-то малец с удочкой. Акварель была давним увлечением писателя Карамышева.

…Незаметно опустились прохладные сумерки, запылал красноватый закат, постепенно огнистость его выгорала, тускнела, становилась бледно-малиновой, сизой. Воздух замер и будто тяжелел. Напряженная тишина все обняла кругом.

* * *

В тот вечер Карамышев рано отужинал и залез на чердак, на котором вот уже вторую неделю, в любую погоду, спал на свежем душистом сене. Он сам его накосил у пруда, высушил и настелил. Что за воздух был здесь! Что за сон! Часа четыре покоя, и он поднимался раскованный, с ясными мыслями и жадным желанием работы. Нигде он прежде себя так не чувствовал, нигде так не спал.

Однако случались и такие ночи, когда Карамышев не мог сомкнуть глаз, перенасыщенный впечатлениями или утомленный тем, что провел за столом весь день напролет, подстегивая себя крепким чаем.