Крик коростеля

И едва завязавшуюся беседу прервала Тусина мать, но Туся, проявив редкое для нее своеволие, еще раз поднялась к Олегу Петровичу. Ей хотелось узнать, заметил ли Карамышев третьего дня появление в их доме кавказца с обширной лысиной, сытого, толстого, в спортивном костюме, который носил он с явным расчетом скрасить свой возраст. Это был Ираклий Поцхишвили, Ираклий Христофорович, зубной протезист, человек с положением и обеспеченный «выше маковки», как о нем не без гордости смешанной с завистью, говорил Автоном Панфилыч, а Фелисата Григорьевна даже не находила слов от восторга по этому поводу. В городе у Ираклия Христофоровича большая квартира, машина, гараж, за городом — дача и сад. Ему пятьдесят семь лет. Года три, как он схоронил жену и теперь собирается обзавестись новой.

«Так это о нем сохнет ваше сердечко?» — возможно, сказал бы Карамышев и усмехнулся бы в бороду. Ответ на это у нее был бы спокойный и грустный:

«Не угадали. Тот далеко. Тот уехал, потому что я его… бросила».

«Любили, любите и… бросили?» — Она представила себе взгляд Карамышева. Такие слова ее бы задели больно. И она бы сказала:

«Выходит, что так. Оставила…»

Слезы непрошено подступили бы к горлу, но она бы себя пересилила, она бы сдержалась. Еще неизвестно Карамышеву, какой она может быть жесткой и твердокаменной. И вообще еще ничего он о ней не знает…

Но мало-помалу они все ж-таки завели б разговор, и Туся сразу же заявила бы, что не хочет иметь никаких отношений с Ираклием Христофоровичем, что она прячется, убегает из дома, когда он подкатывает к их дому на своей светлой «Волге», а мать с отцом после за это ей выговаривают.

Кавказец недавно ей объяснился в любви при родителях. Было шумно, гремело застолье, разглядывали подарок Ираклия Христофоровича — дорогие каминные часы. Гостя потчевали его же чачей и его же янтарным виноградом…

Одна Туся поспешила уйти от веселья и, затворившись во флигеле, плакала.

* * *

— Туся… — Голос Олега Петровича был теплым, проникновенным. — Вам зябко стоять, у вас посинели коленки, но щеки, правда, алеют чуть-чуть… как вершинки кедров на той вон горе. Видите? Там уже солнце! Если к реке, то к реке! А нет — возвращаемся вместе обратно.

— К реке…

Туся пошла бок о бок с Олегом Петровичем.

— Как славно, что вы оказались у нас! — вырвалось у нее неожиданно. — Мне с вами легко и… просто. Так со мной еще не было за эти последние годы… А прежде было! И только с ним, с Сергеем Александровичем… Он художник. Талантливый!.. И как человек — прекрасный!..

Они миновали опушку, втянулись в густой кедрач. Бор в глубине еще спал, но ранние птицы уже начинали его потихоньку будить.

Туся узнавала птиц по голосам, называла синиц, малиновок, снегирей и желну, простонавшую жалобно в отдалении.

— К вечеру дождь соберется — желна пить просит, — сказала она.

— Да вы понимаете птиц не хуже лесовика какого-нибудь! — похвалил Карамышев.

— Дедушка, Панфил Дормидонтович, часто брал меня в поле и в лес. — Туся весело рассмеялась чему-то. — Навязчивая была я маленькой! Раз по сено поехал дедушка, я в сани залезла, не выхожу. А мороз с ветерком! Мать хотела насильно из саней вытащить, но дедушка заступился, укутал в тулуп, и мы поехали. Быстро, звонко летели! Накатанная дорога кончилась — на целик свернули, к лугам добрались. Дедушка стог обтопал, обмял вокруг снег, снял вилами макушку, а сено — зеленое и пахнет солнышком летним!

Она вдохновлялась воспоминаниями.

— Хорошо было с дедушкой! Он и хозяйство тогда наше вел. Мы держали корову, овец… Панфил Дормидонтович помер — отец с матерью от скотины избавились. С год никакой животины не заводили. А потом. Отец привез в коробушке сразу трех поросят. И пошло с той поры откармливание. Отец забивает двух кабанов к началу зимы и еще одного к рождеству… Поросята свои. Свиноматку выкармливаем…

— Да это же целая ферма! — удивился Олег Петрович. — Нормально и жить вам некогда. Хоть разведение скота в частном секторе и поощряется, однако не до такой степени закабалять себя.

— Вот и я говорю — убиваемся.

— А что родители ваши — верующие?

— Откуда вы взяли? А с бородищей который приходит — это местный баптист. Странно, но именно в Петушках почему-то верующих хватает. Есть еще один старик — Прохин, тот в городской церкви служит. Старушки богомольные тоже имеются. А баптист… С отцом у него какое-то дело. Усядутся у ворот и рассуждают, и рассуждают! Чего кому надо? Или Сухоруков отца наставляет, или отец — Сухорукова. Не пойму пока…

— В секту, наверно, зовет Автонома Панфилыча, — шутливо заметил Карамышев.

— Моего отца в крапиву не заманишь! В лебеду еще — можно… У нас в доме ни икон, ни молитвенников. И дедушка не был религиозным. В бога не верил, а яйца на пасху красил. Сам! Вот нам с братишкой забава была.

— Пасха — весна. Есть чему радоваться… А вы, Туся, к городу больше душой? — спросил Карамышев.