Крик коростеля

Автоном Панфилыч едва не сел на тот самый растопленный вар на краю скамейки, в котором увяз воробей в то утро, когда Олег Петрович с Тусей отправились на свою первую прогулку к реке.

— Осторожно! Вар, — предупредил Карамышев. — Испачкаете штаны, Фелисата Григорьевна гневаться будет.

— Она? На меня? Никогда! Мы друг за друга горой… И жить друг без друга не можем. Она за мужа, если меня обидеть кто вздумает, горло перегрызет.

— Да как же это? — оторопел Карамышев. — Хрупкое, тихое существо, может быть, даже застенчивое, а вы о ней — «горло перегрызет»? Да такие-то подвиги впору серому волку!

— Опять же у меня это к слову выскочило… Вы меня меньше слушайте. А по правде сказать, человеку за человека всегда стоять надо! Особенно если в родстве. Брату за брата держаться. Детям — за мать и отца… Вот скажем о детях! Послушные детки родителям очень по нраву. А когда неслухи, хулиганы — боже ты мой, беда! Хватает родителям горюшка с ними!

— У вас дети хорошие, — заметил для разговора Карамышев.

— Да, умный детина знает, где хлеб, где мякина!

По неясной причине Автоном Панфилыч эти слова выкрикивал. Карамышев и не знал, что он их адресует поблизости где-то укрывшемуся Вакулику.

— Нет, в самом деле, Автоном Панфилыч! — опять для виду закипятился Олег Петрович. — Вам-то что на детей своих обижаться? Послушные. Смирные. В доме помощники. Особенно сын.

— Не обижаюсь я! — вскинул голову Пшенкин. — Горжусь! Но и с моими детьми бывает… И как не бывать! Волю свою проявляют, растут. Вот и отходят от сердца родительского… Ну, да бог им судья, как говаривал мой неверующий покойный батька, Панфил Дормидонтович.

Пшенкин помолчал. Что-то соображая свое, затаенное, покосился на Карамышева.

— Эх! — вздохнул и сделал широкий жест Автоном Панфилыч! — Объяснили бы мне, как это вашего брата бумага кормит?

— На что писатель живет, вы хотите спросить? — выждал паузу Олег Петрович. — Так все на то же — на деньги. Напечатают книгу, пришлют гонорар. И ступай в магазин за хлебом и маслом!

— И большой он бывает?

— Гонорар-то? А всякий.

— Гонорар… от толщины книги зависит? — не отступал Автоном Панфилыч.

— И от толщины…

— Ага, как стоимость леса — от кубатуры! — крякнул Пшенкин и лизнул большой палец.

Затем Автоном Панфилыч надул левую щеку, щелкнул по вздутию ногтем — выжал изо рта воздух, как из проколотого мяча.

— Нда, была у меня старинная толстая книга. Золотом написана. — Автоном Панфилыч смотрел на вершины кедров и поглаживал себе горло. — И приспособил я эту книженцию к полезному делу: сметану в погребе закрывать. Две кринки сдвинешь, книгу эту на них положишь — ни одна крыса столкнуть не могла. Вот до чего была тяжеленная!

— Сохранилась она у вас?

— Ржаветь от сырости стала. Корки набухли, плесенью тронулись. А золоченые буквы так и не потускнели. Золото. Его ржа не берет… Один книголюб увидел из города, продать попросил. Уступил ему за недорого…

— Слава богу, — вздохнул Карамышев. — В добрые руки попала.

— Это уж как ясный день. По назначению! — согласился Автоном Панфилыч. — Тот человек был светила… по медицинской части. Дочку нашу лечил… Книг у него будто бы собрано было пять тыщ! И зачем столько-то?

И куда он с ними помещался? И что у него была за квартира?.. От книг… клопы… заводятся в корках! И пыль…

— Клопы?

— А вы что, не знаете? Прошлым летом снимаю с полки какой-то старый ребячий учебник, а там их…

Автонома Панфилыча позвала настойчиво Туся:

— Папа! Мама зовет!

— Не дадут умным людям поговорить! — посетовал Пшенкин всерьез, одернул рубаху, застегнул пуговицы и поспешил в дом.

* * *

На крыльцо вышла Туся, улыбаясь смущенно, почти виновато. Сказала:

— Я ваш разговор с отцом слышала… Мне, его дочери, за него стыдно!

— Не стыдитесь…

— Я случай с этой книгой не помню. Наверно, была совсем еще маленькая… Вы очень огорчены, Олег Петрович? Идемте — развеемся. Давайте сегодня на пруд? А то все река да река…

Они покинули двор. За оградой, в горячей пыли, копошились цыплята. У поленницы дров, в тени, распласталась свинья, сморенная духотой.

Уже несколько дней стояла пронзительно ясная, сухая погода.

— А бор такой тихий, счастливый, — сказала Туся. — Если закрыть глаза, то будто его и нет. Ни одна хвоинка на ветках не шевельнется!

— Не насмотрюсь я на эти кедры! Так давно их не видел — просто соскучился! — отозвался Карамышев. — Особенно кедры нравятся мне, когда разгуляется ветер. Обычный лес так не шумит. Вы замечали?

— Может быть… Я как-то не обращала на это внимания… А вы, Олег Петрович, видели у нас в доме картину на правой стене, как войдешь? — затаенно спросила Туся.

— Не только видел, но и прочувствовал… Высоченные кедры с замшелыми корневищами… Мрак… Глубина лесной чащи… Вершины деревьев держат на себе холодное, мглистое небо… Я долго ее рассматривал. Кисть настоящего мастера… Мглистый закат, ощущение огромности и доброты кедрового бора, его первозданности… По-моему, сильно, талантливо передано!

Говоря это, Карамышев наблюдал за лицом Туси. Оно отзывалось на каждое его слово — то омрачалось до скорби, то загоралось искренней радостью.