Крик коростеля

Автоном Панфилыч отвел им деляну и просил поторапливаться с повалкой и вывозкой леса. Добрые молодцы завели бензопилы и принялись, как заправские вальщики, корежить деревья, выбирая самые прямоствольные. Перед тем как начать лесоповал, они пропустили с Автономом Панфилычем по стакану спирта, запили его водой и заели салом с хлебом и луком… На Пшенкина спирт подействовал сногсшибательно, потому что лесник успел «схватить» в другом месте, и тоже под немудрящую закуску…

Свалившись на сено в розвальни, он пугнул мерина Лыску и тронулся в путь. Снег плотно прикрыл землю, но было оттепельно. С ветвей опадали шапки, валились с мягким, ухающим звуком. Автоном Панфилыч торопился попасть домой засветло, ибо езда в ночи пугала его. Пшенкин подстегивал Лыску. Мерин был старый, ленивый: в ответ на удары кнута лишь нехотя поддавал задом и сухо, с жестким шуршанием, взмахивал длинным хвостом. Предстояло одолеть верст пятнадцать. Лыска знал хорошо этот путь и не старался выкладываться.

Выпитый спирт сладко, томительно грел нутро Автонома Панфилыча, и это тепло, эта сладость клонили его ко сну. Он бы забылся, легко задремал (все надето на нем было теплое — шапка, пимы, полушубок), но уснуть ему не давала всегдашняя настороженность. Пшенкин ворочался с боку на бок, покашливал на весь лес для острастки и досадовал, что сегодня он без ружья, так как поехал отводить лес прямиком из конторы лесничества, а домой заглянуть не успел. И приходилось ему нынче особенно зорко по сторонам глядеть да Лыску кнутом пришпоривать.

А Лыска спешить не хотел! Такой замухрышка конь! Усни Автоном Панфилыч, так Лыска где-нибудь станет под елкой и будет дремать, пентюх…

Двадцать без малого лет служит Пшенкин в Петушковском лесничестве, а не помнит, чтобы у них добрых коней когда заводили. Вечно такие одры — волкам на потраву. Но как-никак, а едет же он помаленьку, везет его Лыска, все не пешком топать. Да и какой он ходок в пьяном виде! Свалишься в снег и замерзнешь, а после — весной — «подснежником» вытаешь. Нет, конь — всегда тебе выручка…

И задремал-таки Автоном Панфилыч под ровное, мерное дерганье розвальней, под гладкий, чуть слышный скрип…

Сколько дремал — неизвестно, но вздрогнул, просыпаясь от сильного хруста сучка в стороне… Уже было сумеречно кругом, от болотин потянуло не скованной холодом сыростью, и из нутра Автонома Панфилыча улетучилась, выстыла прежняя сладкая теплота, и почувствовал он, как стужа под шубой ежом ворочается…

Всмотревшись, Пшенкин увидел двоих мужиков с ружьями. Вздрогнуло все в нем и сжалось.

«За моей шкурой охотятся. Ни дать ни взять — вражьи души!»

Он не спускал с них косого взгляда, а те шли, пригибались и голодными волками смотрели на Пшенкина. Не дорогою шли — кустами брели, продирались по кочкам, по зарослям, через пни и колодник шарашились, сквозь шиповник и ельник молоденький, частый, еще не прореженный временем, с иглами тонких, отмерших сучков от самой земли до середины ствола. Черт бы не лез по такому густющему ельнику! А им тот непролазник был в самую пору.

У Автонома Панфилыча тело немеет. То одну, то другую ногу ему тянет судорога. Уставился Пшенкин в передок саней — видит ленивые, тощие ноги мерина, обвислый зад, спутанный сивый хвост, волочащийся почти по снегу, видит, как проминается белое, рыхлое под копытами. Скосил налево глаза — те, двое, идут, ворошатся в чащобе.

«Кому бы тут быть? Кто же такой на меня клык вострит?»

Поразмыслить, так много врагов и вражонков у Автонома Панфилыча. Наберется, что в одни сани не уложить…

«Было бы укушено — посинеет!» Любимая поговорка Пшенкина. По смыслу ее и примеру он строил свои отношения с людьми, поговорка была ему и молитвой, и заповедью, и палочкой-выручалочкой, и посошком, на который опереться всегда удобно. Ударял — и вспухало. Кусал — и синело, брызгала кровь на точно означенном месте.

Бывали удары, укусы ошибочные, но реже.

Если припомнить, то сколько ж удач пережил петушковский лесник! «Уйма и тьма» была их у Пшенкина. Однако число удач прибавляло число врагов. И сейчас, скованный страхом, как холодом, Автоном Панфилыч думал не о крупных своих супротивниках, а о мелких каких-то, почти и нестоящих…

Вот тоже однажды он возвращался с объезда хмельной, развеселый! Ехал, ехал и пить захотел — квасу ли, молока. На пути деревенька попалась, глухоманная, свернул он тут к первой избе — старуха сидит у окна и вяжет носки шерстяные, пушистые, в толстую нитку. Смекнул Автоном Панфилыч: «Из поярковой чесаной шерсти с добавкой собачьего пуха! На толкучем базаре в городе восемь рублей мало выложить!» Один носок у старухи готовый лежал, на втором осталось последние петли прогнать. Дождался, пока довязала. Квасу спросил — напился. Носки стал хвалить, в руках подержал. Говорит: «Добры! И мне по ноге будут палец в палец!» В кармане пошарил, нашел два смятых рубля, на стол кинул, носки за пазуху спрятал. Старуха и «ох» не успела сказать, как Пшенкин уже был на улице…