Крик коростеля

«Вы ведь, Сергей Александрович, здешний? — тихо спросила Туся, как бы боясь потревожить его. — Мы к вам на родину едем, или я ошибаюсь?»

«Не ошибаетесь… Я в самом деле — нарымский чалдон, чем и горжусь. Отрадно, что вот и наша земля — грухомань, комариное царство — дождалась больших перемен. Открыли и нефть, и газ, и руду. Нефтепровод прокладывают через болота и топи. Поражаюсь, с какой это силой и дерзостью делается! Не знаю, хватит ли моего мастерства, чтобы в своих картинах передать увиденное и пережитое так значительно, как мне хочется. Нет, я пасую. Но по-моему, Туся, художник, писатель или иной творец перед тем, как начать, робость, сомнения испытывает.»

«Докучаете? Да я знаете как вас слушаю! Со мной никогда не было, чтобы я забывала себя… Говорите, рассказывайте! Мне все интересно, все! Вы же писали мне, что отправляетесь в путешествие каждый год. Сколько же впечатлений у вас накоплено, я и представить себе не могу…»

«Поверьте, Туся, без путешествий по Северу я просто жить не могу. А без Нюрги — и вовсе! Там, под крутояром, в каких-нибудь ста шагах от Оби, домик стоит. Я сверху его по бревнышкам перетаскал. Поставил, забором огородил… Сени, навес, площадка под окнами… Приезжай и живи, работай! Лучшего места на свете не знаю, так сильно во мне чувство «малой родины».

«И к морю, не тянет вас, куда-нибудь в Крым, на Кавказ или на Балтику?» — Туся смотрела на кипящую струю за бортом.

«Море — манит. Но манит по-особенному. И не надолго! К морю едешь как в гости, а сюда — как домой. Да это и есть мой настоящий дом!»

«Нюрга — что, место такое, деревня, село?» — поинтересовалась Туся.

«Деревня была. Когда-то! Родная, моя… И дом, что я по бревнышку перекатал, тоже родной мой, нюргинский. Много лет он стоял на горе с забитыми окнами, простывал на сквозняках одинокий, и когда я, случалось, мимо него проходил, он как живой меня укорял, что его бросили… Из этого дома отец и старший брат мой на фронт уходили. И не вернулись… Уж в самом конце войны, когда минуло мне пятнадцать, я убежал из дому от матери и сестер. На передовую хотел попасть. А передовая была уже почти под Берлином! Отчаянный и наивный шаг! Поймали под Томском и возвратили воина… Мать вскоре потом переехала в город, и дом наш в Нюрге остался заброшенным. Тосковал-горевал он, пока я его не перенес и не обжил заново… А сама Нюрга давно опустела. Поля, огороды, сады — все одичало. По весне я на лывах там уток стреляю».

«Лыва — озеро, что ли?»

«Нет. Вода набежит в углубление, в низинку после дождя или таяния снега — это лывой у нас и зовется», — пояснил Соснин.

«Поняла. Слово местное, на слух мягкое. То самое, что мне будет нужно собрать для отчета из здешнего говора. — Туся смотрела с обожанием на Сергея Александровича. — Вы мне в этом поможете?»

«Охотно. Я старожельческий говор еще не забыл. Да и направлю вас кое-куда, к старушкам и старичкам по поселкам. Здешний народ до разговоров охочий!»

«А печально, что вашей Нюрги уже нет! Не представляю, как бы пережила я, если бы вдруг не стало моих родных Петушков и кедрового бора!»

«И грустно, и больно, а чем тут поможешь? Необратимый процесс… Растем, укрупняемся, грудимся в кучи. Вплотную приблизился и к Сибири век городов. Заброшенные деревни стали соблазном для чудаков… вроде меня. В уединенных местах всегда было много поэзии, Туся».

«Мне тоже так захотелось в ваш дом, — сказала она с чувством. — Я себе представляю его небольшим, светлым. В нем тихо, тепло и пахнет красками. Над кроватью — полог от комаров».

«Насчет полога — точно! И кровать старинная, деревянная. И красками, растворителем пахнет. А еще — рыбой, сетями. Словом, нарымским духом!»

«А какая природа в Нюрге? Как в Петушках?»

«Там у вас кедры господствуют. А в Нюрге — береза, осина, ель, пихта. Редко увидишь кедрушку. Крепкие, старые кедры повырубали, да и сосняки тоже… Есть тополя еще. Весной от них лепет и пронзительный аромат, а по осени — шум и жар листопада!»

Пароход торопливо перемалывал плицами воду. Шипение пара и стук колес были не надоедливыми. Шум этот просто не замечался, как не замечается умеренное биение сердца в здоровой груди. Многоводный разлив позволял судну идти без опасения, вольно и широко. Берега с точками перевальных огней постепенно то приближались, то удалялись. Пространство земли и воды сужались, поглощаясь серыми, точно пыль, сумерками.

Туся спросила:

«А сколько же времени?»

«Почти полночь…»

«А тьмы еще полной нет!»

«Здесь и не будет. Мы ведь движемся к северу».

«Удивительно! Я вижу отчетливо ваше лицо, вижу в ваших глазах отражение огней… Вы о чем загрустили, Сергей Александрович?»

«Так… Ни о чем… Задумался! Откровенно, я что-то проголодался. Идемте в мою каюту, перекусим!»

Они прошли в кормовую часть парохода. В салоне за пианино сидел седой человек и тихо наигрывал что-то.

«Хорошо», — вздохнула Туся.

«Поездка на пароходах — одна из самых моих желанных», — сказал Соснин.