Крик коростеля

Карасей позапуталось в сети страсть сколько! Исключительно белый карась, ну просто серебряный, по килограмму, а то и побольше весом. Они трепыхались на дне лодки, смотрели на свет широко расставленными, выпуклыми глазами. Жирные загривки их темно поблескивали. Когда карась трепыхался в руках слишком уж сильно, не высвобождался из ячеек сети, Нитягин хихикал и сдавливал ему сильно бока. Сочилась зеленоватая икра, обливала колени, борта, днище дюралевой лодки.

— Сильно живучая рыба, — рассуждал Иван Демьяныч. — Икры мечет пропасть. В какое время его ни поймай — вечно икряный. Уж он-то за себя среди всех рыб постоит!

Набили рыбой широкий крапивный мешок. Завязывая горловину, Нитягин высказывался:

— Когда я дорвусь до чего-нибудь, то удержу не знаю. По мне так: хоть раз, но докрасна! Что говорил Мичурин? От природы надо взять все и ничего ей не оставить!

— Не ври! — простодушно возразил Федор Ильич. — У него не так сказано…

— Тогда кончаем. Мы не грабители! Нам и мешка хватит. Но второй тоже набьем — на всякий случай!

— Ну и озеро! — восхитился Синебрюхов. — Как в сказке!

— Уху варить будем?

— А как же! Я захватил бутылку со звездочками…

За уху взялся Синебрюхов: ему это было в радость.

На носу лодки очистил, распотрошил карасей, желчь и кишочки выбросил, а все остальное оставил — икру, пузырь, печень. Знал, не забыл, что только при этом уха выйдет наваристой, белой на цвет, душистой. По спинкам он сделал надрезы — рассекал мелкие косточки в мякоти, чтобы потом при еде не мешали…

Прошло с полчаса, и сняли с огня котел. Уха была жирной и светлой, точно сваренная на молоке. Kpупные блестки сбивались к краям. Синебрюхов не стал вылавливать налетевшие от костра угольки.

Сели, выбрав местечко посуше. Взяли по деревянной ложке, вынули карасей на кусок бересты, посыпали сверху солью: рыба в ухе соли недобирает.

И сладка же была ушица! И вкусны же караси! И «три звездочки» прошли мягко, как прокатились. Занюхивали хлебной корочкой, захлебывали ухой.

— В ресторанах к такому напитку лимон подают. А где-то и устрицы, — произнес Синебрюхов.

— А в Нарыме у нас и диким хреном закусывать можно! — сказал Нитягин, вонзаясь зубами в жирный карасевый загривок. — Какая там, к черту, устрица! Вот уха на глухом берегу… Я бродячую жизнь всем нутром понимаю. Помнишь, у Есенина есть слова: «дух бродяжий»? Этот самый бродяжий дух у меня не избылся.

— Понимаю, — кивал Синебрюхов. — Мы тоже, в степи у себя, выезжаем. Но там — не то! Тут все родное, близкое И воздух мягкий — сам в грудь вливается. И карась — не карп. Карп — рыба слишком домашняя.

После ухи полежали у костра. Боясь простудиться, Нитягин подостлал под себя кусок лосиной шкуры: через нее никакая сырость не проберется. А Синебрюхов повалился прямо на землю, немного бравадничал, надеясь на свою закалку.

— Чахотку не подхвати, — предостерег Нитягин.

— Плевать! Я у себя дома в Ишиме до самого ледостава купаюсь…

Затушив огонь, чтобы не пошел пал по гриве и не добрался до островка сосняка, поехали назад. Загрузка давала знать: выбираться по истоку было уже труднее. Как вытолкнулись к черной таежной речке, так остановились перевести дух. Федор Ильич разулся, выжал портянки, вылил из сапог воду — зачерпнул в одном месте — подвернулась нога на кочке. У Нитягина ноги были сухие. Он отогнул голенища, пригладил, охлопал на коленях брюки, потянулся, как в неге, обласкал взглядом добычу.

— А попадемся инспектору с таким ворохом рыбы — отымать начнет, — сказал Иван Демьяныч.

— Почему? — как бы споткнулся на слове Федор Ильич. — Ведь карась незапретный?

— Весной, в нерест, все рыбы запретные. Разве только налим! Этот умудряется отметать икру в январе-феврале. А тут… Нерест — раз. Много поймали, пожадничали — два. Ну и куда деваться?

— А чего ты мне сразу не говорил? — заморгал Синебрюхов.

— Не переживай! — Нитягин криво улыбнулся. Потом поменял пустой бак на новый, наполненный. Достал папиросу и закурил.

— Может, ночи дождаться? — спросил затаенно Федор Ильич.

— Чтобы воткнуться в корягу? С меня Тыма хватит!

Отдыхали, не торопились. Трудно досталось им переталкивание груженой лодки, вытанцовывание на шатких затопленных кочках, исчезающих из-под ног, едва наступишь на них.

— Трогай! — вдруг крикнул Нитягин и запустил мотор. Речка их подхватила и понесла на упругой, атласной спине.

Слабый ветер чуть морщил воду. Было светло. Широко голубел простор, но стали тревожными крики чаек.

Справа был близкий лес. Нитягин повернул к нему голову и смотрел неотрывно мгновение, другое.

— Туча оттуда ползет, из-за леса. Пока нам ее не видать. Чайки зря не подымут галдеж. — И опять, как давеча, усмехнулся криво. — А ты там болтал про какие-то… растворимые облака! В мае в Нарыме сопля примерзает к губе… тающая у печки!

— Ерник ты, бакенщин Нитягин, — с раздражением сказал Синебрюхов. — Особачился!

— Хоть лешим меня назови! — захохотал Нитягин, цвиркнул слюной. — Я такой — неотесанный! Заскорузл, зачерствел. Мы с тобой — разные люди. Хочешь, скажу напрямую?

— Говори, — сдержанно произнес Федор Ильич.