Крик коростеля

Встречи с отцом волновали Погорельцева до слез. Старик выходил на крыльцо, опускал руки на узкие плечи сына, ощупывал их, словно проверял на прочность, заглядывал внимательными глазами в родное лицо, впитавшее столько цементной пыли, что под кожу въелась сероватая копоть, и, качая головой, произносил:

— Не меняешься… В суровую дратву скрутила тебя эта железобетонка!

— Суровая нитка — крепкая, — с улыбкою отвечал Погорельцев.

— Правда твоя, сынок…

Отец садился на лавку, набивал крепким табаком трубку, окутывался свирепым дымом (Сергей Васильевич не курил, и его удивляла выносливость старика), в задумчивости покашливал, и, уняв таким образом родительское волнение, начинал собирать на стол, кормил сына досыта, а сам ел мало.

Посмеивались над сухопаростью Погорельцева, а может быть, именно она и помогла ему выжить.

Лет восемь тому назад, возвращаясь с женой из деревни такой же вот слякотной осенью под вечер, не заметил он на дороге кучу свежего гравия. А когда углядел, уже было поздно. «Жигули», которые продали Погорельцеву не так давно как передовому строителю в тресте, опрокинулись от удара, выбросились под насыпь. А было и круто, и глубоко…

Жену его звали Татьяной Максимовной. Закройщица дамского платья в городском перворазрядном ателье, она пользовалась, как пишут обычно в газетах, «почетом и уважением», потому что была редкая мастерица. Спокойная, полная женщина отличалась поистине кротким нравом, имела веселую душу и доброе сердце, плясунья была и певунья… Она умерла на месте аварии еще до прихода «скорой»… Сергей Васильевич тоже лежал без сознания… Он выжил, но смерть жены потрясла его: он был в этом повинен. Крепкая натура Погорельцева дала трещину. Не сразу утихомирилась, отдалилась боль. Как только поправился полностью — в отпуск ушел, уехал строить по договору телятник в колхоз неподалеку от районного центра Пышкино, на реке Чулым. Нужно было развеяться и заработать деньжат на восстановление разбитой машины.

Время, работа, близость природы мало-помалу вернули ему силы, стал замечать он звуки и краски, лица и голоса. И прежде не было полного отрешения от мира, но воспринимался он как-то тускло, через потуги.

Однажды на улице, весною уже, он встретил молодую женщину, которой обязан был многим. Медсестра Клавдия Федоровна заботливо ухаживала за ним те долгие семь недель, что он пролежал в больнице.

— Как ваши косточки? — спросила она.

— Ныть перестали, срослись накрепко. — Он улыбался ей. — Это вы меня надоумили пить живокость! Удивительное растение, надо сказать.

Она пожала одним плечом и тоже ему улыбнулась, но тут же лицо ее приняло обычный вид озабоченности, задумчивости.

— Чем-то расстроены? — спросил участливо Сергей Васильевич.

— Ничем особым…

— Хотите сегодня в театр?

Это вырвалось у Погорельцева неожиданно, как бывает неожиданный вздох. Она согласилась. С тех пор они стали видеться почти каждый день.

Клавдия Федоровна была невысокая, смуглая, длинные волосы рассыпаны по плечам — золотистые, мягкие. Он знал, что она их не красит: такие сами по себе, удивительные. Полногубая, густобровая, кареглазая, медлительная в движениях. Шла ли, брала ли чего, Клавдия Федоровна будто боялась наткнуться на что-нибудь колючее, острое. Еще в больнице он слышал, что ей двадцать семь лет, замужем не была. Тогда, как-то совсем незаметно для самого себя, он прикинул разницу их возраста… Многое ему нравилось в ней, но не по душе были скрытность, неразговорчивость. Сам общительный, Сергей Васильевич ценил это качество и в других. Когда они стали встречаться часто, Погорельцев понял, что она едва ли откажет, если он ей предложит выйти за него замуж. Он это понял, но с предложением не спешил. Что-то сдерживало его, только он сам не знал что…

Погорельцевы когда-то выстроили себе скромный домик за городом, развели садик, огород, соорудили на задах баньку. Теперь, как только стало теплее, он начал ездить туда с Клавдией Федоровной.

Ей нравилось там бывать. Погорельцеву было приятно видеть, как Клавдия Федоровна красиво рвет подснежники на поляне под соснами. Вот, наклонившись, берет она цветок двумя пальцами и отщипывает его у самой земли острыми, отлакированными ногтями. Движения ловкие, хоть и медлительные. Тут сорвет стебелек, там — и уже горстка подснежников красуется в ее маленькой узкой ладони.

Они спускались к пруду, который питали ключи, бьющие из подножия небольшого холма. Вода здесь еще не везде очистилась ото льда. На придвинутой к тому берегу темно-зеленой льдине сидела ворона и клевала какую-то кость. В просветы сосновых стволов проступали стены и крыши строений. Скворцы и дрозды шумно хлопотали у своих гнезд.

— А воздух! Кружит голову, — скажет Клавдия Федоровна, касаясь ладонью лба.