Крик родившихся завтра

Генерал привстал, перегнулся, и Наталье на мгновение показалось, что его сложенные в клешню пальцы вцепятся ей в горло. Или волосы, чтобы пару раз приложить лицом об стол – сопли, кровь, слюна на документы. Но он всего лишь схватил рукописное творчество белокурой бестии и принялся вслух зачитывать избранные места.

В нарушение всех инструкций… не доложив вышестоящему… сговор с испытуемой… крайняя небрежность… презрев установленный порядок…

– Презрев? – вскинулся Фил.

– Да, презрев, – генерал сверился с написанным. – Или здесь что-то неверно? Разве вы не пошли на преступление, чтобы сорвать ответственный опыт?

Отцу бы только диссертации писать – «Обращение на «вы» как лучший способ высказать презрение». Дочь презрела установленный порядок, а отец теперь презирает ее.

– Мы достигли предела, – сказала Наталья. – Электрошок уже неэффективен. Необходима другая стимуляция – и более глубокая, и более щадящая. Да, я нарушила все инструкции, но не оставалось времени на бюрократию.

Николай Иванович хватил ладонью по столу.

– Хорошо, – сказал он неожиданно спокойным голосом. – Это моя ошибка. Я надеялся, что ты… В общем, собирай вещи и убирайся. В Москву, Ленинград, Сорбонну, куда хочешь. Но чтобы в двадцать четыре часа духу твоего здесь не было.

Встречая в книгах расхожую фразу «В воздухе повисла тишина», Наталья воспринимала ее не иначе как затертую метафору. Но теперь она ощутила эту повисшую тишину на физиологическом уровне – как нечто тяжелое, пыльное, давящее, окутывающее без просвета. Ни дышать, ни говорить, ни плакать. Глубокая анестезия всех телесных проявлений горя, страха, тоски. Все эти чувства повисшая тишина заперла внутри, не давая выхода. Не тело, а воздушный шарик.

И лишь из невообразимо глубоких недр этой тишины малоразборчиво бубнит Фил:

– Шеф, не надо рубить сплеча… предстоит разобраться… таких результатов давно не получали… Наталья Николаевна… испытуемая… Спецкомитет…

– Черт тебя побери, Филипп, ты разве не понимаешь, что она взяла над ней контроль?!

Какой контроль? Над кем контроль?

Наталья пыталась кричать, но разве слова могут преодолеть космическую бездну тишины? Ее не одолеть и «Заре», потому что это гораздо дальше Марса, гораздо дальше. Только Кюри могла бы помочь. Изменить в ней тот самый скрытый параметр, который бы перенес ее с одного края пропасти, где она стояла последние семь лет, на другой край пропасти, где стоял отец. И отец ее давно забытого дитяти.

И вот она здесь. В своей комнате. Точнее – комнате отца. Еще точнее – казенной комнате. Лежит на полу и смотрит в потолок. Ни удивления от столь внезапного перемещения, ни страха, никаких иных чувств. Деревяшка. Только в голове гудят колокольные раскаты отцовского приказа: убирайся! Убирайся! Приходится вставать и убираться. Уничтожать следы своего пребывания. Избавляться от улик. Складывать скудные пожитки в чемодан. На это ушла вечность. И еще чуть-чуть, чтобы подумать над вопросом: а как зовут Кюри? Ту, давнюю Кюри, которая Склодовская, звали Мария. Хорошее имя. Почему бы и нашпигованную электродами девочку не назвать Мария? Тем более их судьбы так похожи – жизнь, положенная на алтарь науки. Высокопарно, но верно. Только у одной это добровольная жертва, а другая – просто жертва. Наука – всегда жертва. Ей ли не знать.

Сомнамбулой ходить по дому, держась за стены. И придерживая другой рукой живот. Ах да. Это рефлекс. Такое уже случалось. Она сомнамбулой ходила по дому и держалась за живот. Огромный такой живот. И никого рядом. Потому что никто и не должен был знать. Ведь она проводила тайный эксперимент, хотя каждый мог видеть его последствия – этот самый живот на девятом месяце. Все видели, но никто не понимал. Глупые бабенки, которых полно и в институте, и в науке, только шептались, поглядывая на плод эксперимента. Но ей плевать, потому что хуже она себя еще не чувствовала. Что-то наверняка шло не так, должно было идти не так, ведь она не собиралась доводить дело до готового ребенка. Вполне достаточным являлось in vitro. Но когда она останавливалась в своих экспериментах на достаточном и, тем более, необходимом? Вот и с Марией точно так же. Кюри?

Шприц прожигал насквозь. Но облегчения не принес. Ни намека. Только обморозил внутри головы мельтешение мыслей, превратив в снулых рыб. Достаточно, чтобы пустить внутрь мир внешний. Включая и Фила, который сидел в кресле и рассматривал ампулу.

– Это не наш метод, – покачал он головой. – Это годится там – от безысходности, безработицы.

– У меня безысходность и безработица, – зачем-то ответила Наталья.

Фил сунул ампулу в нагрудный карман ослепительно белой рубашки. Поправил темный-претемный узкий галстук.

– И с первым, и со вторым разберемся. А вот с этим, – он прижал руку к карману, – придется разбираться самой.

Он помолчал и странно сказал: