Крик родившихся завтра

Машина прибавляет ход. Всё внутри трясется. Маманя стонет. Ей делают укол. Папаня крепко прижимает к себе Надежду, Надежда цепляется за меня, а я смотрю на Маманю. Мне стыдно. Если бы не она, на ее месте лежала Надежда. С вывернутой ногой и серым лицом. И подтекала кровью. Видение настолько ужасно, что зажмуриваюсь и так сижу, пока машина не останавливается, а двери не распахиваются.

– Быстрее, быстрее, – командует врачиха. – И Моисея в операционную, скажите – его случай.

– Он на процедурах, – говорит санитар. – Просил не беспокоить.

– Знаю я его процедуры, – ворчит врачиха. – Живого или мертвого. Лучше даже мертвого – меньше будет сопротивляться, быстрее доедет. А вы – в приемный покой, потерпите.

Маманю уносят. В приемном покое только лавки и мы. Пахнет гнилью. В лепрозории всегда пахнет гнилью. Папаня усидеть не может и бегает от стены к стене.

Это из-за меня, Надежда тихонько всхлипывает.

– Перестань, – говорю. – Ты не виновата.

Она умрет.

– С ней всё будет в порядке, – успокаиваю, но сомневаюсь. Одной Маманей меньше, другой Маманей больше. Кажется, говорю вслух, Надежда отодвигается.

Не смей!

В ответ молчу. Злюсь.

– Где же? Где же они? – Папаня страдает. – Как ты, девочка? Тебя не тошнит? Голова не кружится? Черт, когда они нужны – не дозовешься! Сиди здесь, я сбегаю позвонить!

Никуда он не успел – вошел врач.

– Шиффрин – вы?

– Да-да. Это я! Вы не могли бы осмотреть…

– У вашей жены произошел выкидыш. Кровотечение удалось остановить, так что физически с ней всё будет в порядке. Сейчас ей накладывают гипс на лодыжку, если хотите, я могу вас…

– Выкидыш? – переспросил Папаня. – У Ангелики?

– Хм, она ведь ваша жена?

Папаня сел на лавку, достал из кармана сигареты.

– У меня здесь еще дочь. Она тоже пострадала.

Врач смотрит на нас. Надежда слабо улыбается.

– Хорошо, сейчас пришлю кого-нибудь ее осмотреть, а вы пойдемте со мной, – он берет Папаню под локоток и заставляет встать. – Вы же хотите увидеться с женой? И мне нужно задать пару вопросов.

– Я хочу позвонить, – трепыхается Папаня. – Как вас? Как вас?

– Дятлов. Доктор Дятлов. Не беспокойтесь, я предоставлю вам свой телефон.

Папаня поплелся за Дятловым, но по нему видно, что не горит он желанием встретиться с Маманей.

– А ты, Надежда, никуда не уходи!

Сидим, оглядываемся. Ровно до того момента, как меня стукает: откуда этот Дятлов знает, как зовут Надежду? Папаня ее не представлял. Дочь и дочь. Мне самой становится нехорошо. А вдруг?.. А если?.. Что вдруг и что если, я не очень понимаю. Но тело начинает чесаться. Еще немного, и лепру подхватишь.

– Надо отсюда уходить, – говорю.

Я за нее переживаю, Надежда продолжает сиднем сидеть. Это я, я виновата.

– Чепуха! Если на кого собак вешать, то на меня!

Ты постоянно куда-то бежишь, Надежда на меня не смотрит, коленку ковыряет.

– Ты видела этого Дятлова? – спрашиваю. – У него глаза… у него глаза… как у вивисектора!

Сама не очень понимаю, чего ляпнула. Обычные глаза, в очках.

Вивисектора, не понимает Надежда.

– Ну да, – распаляюсь. – Наемного вивисектора. И пришел он по твою душу, точнее тело. Они специально подстроили! Мерзон около школы ожидал на машине, чтобы тебя похитить, а когда сорвалось, они послали скорую помощь, чтобы нас в лепрозорий заключить. Сама подумай, кого в лепрозории можно вылечить?

Слушаю себя со стороны и завидки берут – вру вдохновенно. Лгать допустимо, но не стоит это оправдывать благой целью. Но в моем случае и цель благая – сбежать из окружающей гнили.

– А твое имя откуда он знает? Никто ведь тебя здесь по имени не называл, – скромно умалчиваю про Маманю, которая могла и назвать и попросить Дятлова позаботиться о Надежде. – Мы в ловушке! Кругом враги! Шпионы! Резиденты!

Ты врешь или неточно рассказываешь, Надежда смотрит на меня глазами, которые невозможно обманывать.

– Чего уж там, – бормочу. – Придумать нельзя. Но! – вспыхивает идея. – Тут Левша где-то обитает! Уже без гвоздя.

Где он обитает, и зачем он нам вообще нужен – дело десятое. Главное – Надежду отсюда вытащить. Не нужно ей здесь находиться. Совсем не нужно. Выглядываю в окошко и натыкаюсь на россыпь домов. Больших и маленьких. Кирпичных и деревянных. А между ними – голая земля. Голая, как мой живот. Белый верх, темный низ. Белая штукатурка, утоптанная почва. И больные. Или наоборот – здоровые, ведь не может так быть, чтобы большинство считалось ненормальным? В халатах с подвернутыми рукавами. С костылями. На деревянных тележках. Место гнили и распада. Хотя окно и закупорено, кажется, что тяжелый запах становится еще тяжелее.

Мне туда не хочется, качает головой Надежда. И я ее понимаю. Но Дятлов пугает больше, чем прокаженные.

У нас тут друг лежит, с гвоздем в носу. Хотя, наверное, гвоздя в носу у него уже нет, но он всё равно должен здесь лежать. Однако нянечка не обращает на нас внимание, даром что мы в халатах. Читает «Смену». На обложке парень возится с заводной машинкой. Шаркаем дальше, удаляясь от приемного покоя. И в чем там покой?

Звонит телефон. Нянечка откладывает журнал: