Крик в ночи (СИ)

— Я не встану до тех пор, — с восточным акцентом молвил вошедший, — покуда не дозволишь облобызать священные твои стопы.

— Голубчик, это же не гигиенично, — совсем смутился Генрих Иванович.

Но южанин был неумолим:

— Я должен сделать это по поручению творческих работников Кавказа и Средней Азии.

Ступни Генриха Ивановича защекотали усы певца горных стремнин. Нервно хихикнув, прозаик предложил гостю пройти в комнату.

— Как горные орлы, писатели Кавказа и Средней Азии зорко следят за вашим творчеством, наш дорогой Генрих, — подчеркнул усатый. — Трудно найти такой аул, невозможно отыскать такую саклю, где бы ни упивались, словно живительной влагой арыка, вашей неиссякаемый мудростью. Откуда она у него? — задают себе писатели Кавказа и Средней Азии вопрос. И сами же себе отвечают: великий человек без мудрости — что ишак без поклажи. «Когда я слышу имя Генриха Швайковского, — говорит детский поэт мулла Захер ибн Захер, — я плачу».

Жадно вгрызаясь в сочную ляжку и запивая душистое мясо игристым бурдючным вином, Генрих Иванович старался не пропустить ни одного слова посланца восточных литераторов. Он начинал ловить себя на мысли, что в лице этого экспрессивного, импульсивного человека неожиданно обрел верного соратника и почитателя своих гражданских и литературных изысканий.

— Я позволю себе продолжать без акцента, — заявил Николадзе-Нидворадзе, отлепив усы и срывая с головы мощную шевелюру. — Вы даже не можете представить, как нужны современной литературе! Герои ваших замечательных произведений уже давным-давно, стряхнув с себя книжную пыльцу, живут и мучаются среди нас, борются и страдают. Где, в каких талмудах вы найдете столько сермяжной правды, столько остроты вперемежку с глубиной?! Какой еще писатель во все времена так прямо и открыто отдался истине во имя гуманизма? Если, конечно, отмести величайших классиков мировой литературы, то имя этому непревзойденному художнику слова — Генрих Иванович Швайковский!

Еще никогда и ни с кем Швайковский столько не целовался, не миловался и не обнимался (даже с собственной женой!). И, если быть совершенно точным, никогда и ни с кем столько не пил. Вконец захмелев, стуча в грудь бараньей ляжкой, он поведал Адису Абебовичу о своем житье-бытье.

— В свое время, Абебыч, я имел несчастье быть женатым на ограниченной, бездарной бабе, называвшей себя литературным критиком. Нимфузия Зуевна Забубенная-Конобобель — тебе должно быть знакомо это имя. Как всякая начитанная особь, к тому же стерва, она пользовалась грандиозным успехом у маститых литераторов; минуя секретарш, пяткой открывала двери главных редакторов всех крупных издательств, не пропуская ни одного творческого сабантуя, и считала, что она меня «сделала», чем, кстати, ужасно гордилась. Я привык к лестным отзывам в печати о своем творчестве, как привыкаешь к марочному вину и ресторанной пище. Моему роману «Дочь альбиноса» прочили всеобщее признание, но прогнозы критиков оказались безосновательны… Затем наступил спад. У нашего брата-писателя такое случается на каждом шагу. Я был безразличен ко всему, мне все опротивело, один вид пишущей машинки приводил меня в состояние прострации или бешенства. И тогда-то я случайно узнал, что Нимфузия изменяет мне с малоизвестным беллетристом Глебом Фроловым, которого она «нашла» и «открыла» с тем, чтобы, представь себе, как и меня, «сделать»! Был шумный развод, скандал, потом пошли нелепые инсинуации, но… в один прекрасный день я плюнул на все это мельтешение и махнул в Тиберду. И вот, заполучив спокойствие, я потерял популярность. Стал плодить писанину, но меня не печатали, стал выступать, но меня не слушали. Тогда я стал бороться, но надо мной только смеялись, говорили: ты, мол, Швайковский, наивный болвашка, нечего было лезть в бутылку из-за какой-то семейной склоки, выносить сор из избы и устраивать показательные демонстрации своего никому не нужного мужского самолюбия, — все мы небезгрешны, а Нимфузия, как экспансивная женщина, восприимчива ко всему новому. Ты слышишь, Адис, ко всему новому! Быть может, я и был плохим писателем, но, поверь, всегда оставался хорошим мужем!

Генрих Иванович уронил голову на плечо Адиса Абебовича и муторно засопел…

— Швандя, друг! Если хочешь знать мое мнение, ты поступил совершенно правильно, порвав с этой забубенной особью! Честное слово, она тебе только мешала. А вся ее литературная челядь не стоит и кончика твоего мизинца! Сбросив семейные оковы, ты, как истинный художник и гражданин, увидел свое призвание в борьбе за справедливость, а это, скажу откровенно, не идет ни в какое сравнение с твоими прошлыми личными дрязгами… Давай еще раз выпьем за нашу дружбу, ты отоспишься, и у меня к тебе будет одно величайшее дельце. Идет? Ну, борец, твое здоровье!

…Хмурым утром Генрих Иванович, явно смутившись, попросил гостя одолжить ему рублей этак десять — пятнадцать, если, конечно, можно.

— Видишь ли, Абебыч, теперь мне приходится туговато… вот я и…

Николадзе-Нидворадзе протянул писателю бумажник и, садясь побриться, бросил через плечо:

— Когда прославишься вторично — вернешь.