Крик в ночи (СИ)

— Не понимаю, — безразличный тоном произнес Филдс, — к чему весь этот камуфляж: гарпун, сети, ваши тритонистые вопросы? Никогда не считал себя рыбой, а тем более безмозглой каракатицей. Это не мой профиль. Я — человек, а не империалистическая акула. Я буду жаловаться!

— Что ж, давайте в открытую… — сказал Воробьев, пряча в шкаф чучело акулы, гарпун и тесак. — Итак, будем запираться или признаваться?

«М-да, напрасно я так грубо сорвал маску с рыбнадзора! — пожалел агент 6407. — Оставался бы себе каракатицей да пускал пузыри. Теперь уж поздно».

— Признаваться так признаваться!

— Совершенно правильно, — оживился Воробьев, — Чистосердечное признание намного облегчит вашу участь. Расскажите все с самого начала.

— Когда мне стукнуло восемнадцать лет и я смог принять участие в выборах, — начал подследственный, — отец, помню, усадил меня перед собой и сказал: «Трудно тебе придется, Ванек, с твоим прямым носом, но еще труднее — с твоим твердым характером». Тогда я не придал значения словам отца. Шли выборы, жизнь текла своим чередом, но с каждым годом мне становилось все труднее и труднее. Я ломал голову — почему так происходит? Я выбрал женщину, но она отвергла мои домогательства — ей больше нравился боксер с искривленной носовой перегородкой. Я выбрал работу, но был прямолинеен с начальством и в результате скатился вниз по служебной лестнице. И только тогда, когда я получил по носу за свой твердый характер от своего единственного друга, я понял, как прав был отец…

— Хоть и занятно, — прервал Воробьев, — но нас больше интересуют мотивы убийства гражданина Боцманова.

— Постараюсь ответить и на этот насущный вопрос. Видите ли, как вам известно, гражданин Боцманов приказал долго жить, однако, если рассудить трезво, упомянутый гражданин, как видно, в общем и целом представляя себе все это дело, а также по ряду неустановленных причин, в силу их взаимозависимости, где-то в чем-то, говоря совершенно откровенно, с той лишь разницей, что в данном случае, приняв во внимание вышеизложенное, я совершенно официально должен заявить о своей полнейшей непричастности к этому темному делу.

Воробьев, казалось, был несколько озадачен:

— Понимать ли мне вас так, что вы признаётесь в убийстве?

— Если я похож на бесформенную Горгону Медузу, тогда понимайте.

В кабинет вошел Шельмягин:

— Продолжайте, товарищ Воробьев.

— Вот вы говорите, что похожи на бесформенную медузу с гонором. Тогда почему же вы убили гражданина Боцманова?

«Э-э, — подумал Филдс, он же Хихиклз, — дело принимает дурной оборот. Ежели, паче чаяния, Шельмягин узнает мой телефонный тембр — это приведет к глупейшему провалу!»

— Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ха-ха-ха!! — не своим голосом закатился Коровкин.

Шельмягин с Воробьевым переглянулись.

— Крыша поехала? Отправим его на обследование в стационар. Без ясной картины состояния здоровья товарища Коровкина мы не имеем права задавать ему наводящие вопросы.

Вызвали «скорую». Занемогшего подхватили два дюжих санитара и бросили на носилки.

— Алкоголик?

— П-почти… — отозвался с носилок тот.

Когда завывание сирены стихло, Воробьев задумчиво сказал:

— Похоже, типчик догадался, что мы не рыбнадзор… У нас в руках пока единственная ниточка.

— Что ты имеешь в виду?

— Нить китового уса гражданина Боцманова, за которую мы и потянем.

— Как бы не оборвалась, — усомнился Шельмягин.

— Не оборвется. Мужик был крепкий, отчаянный…

Джона Филдса поместили в хирургическое отделение городской клинической больницы. Строгая стерильная медсестра больно уколола шпиона в ягодицу, после чего тот ощутил неодолимое желание уснуть.

Проснувшись, Филдс осмотрелся. Рядом на койках лежали ушедшие в свои болячки перебинтованные и загипсованные люди.

— Что, сокол, глухо торчишь? — спросил сосед с койки.

Коля Курчавый! Вот это дела! У Коли была туго перебинтована грудь.

— Послушай, а ты-то как очутился в приюте хворых? — удивился шпион.