Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф…

– Вообразите простеца, марширующего по проспекту – в казенной пижаме, и что за разница, драпанул – из гетто или из драмы умалишенных, а может, оторвался – от неважнецких смертных, этот наш мистер Икс… Но пижамник – на свободе и демонстрирует презрение к проволокам и их режимам. Знак понимающим: пора сменить воды в наших фонтанах, – продолжал разносчик и брезгливо отступал от песьеголовой униформы, и на случай тоже цыкал на нее металлическим зубом. – И когда над оркестровой балкой, над нашим распадком однажды нависли незнакомцы, я определил в них – идущих не по той улице и не в том облачении. Я узрел на них отсвет выгнутой к небу реки – желтой, в фиолетовом крапе… И когда вели продувные взоры сквозь золотой и дуплистый подлесок, хворосты смычков и обугленных грифов и раструбы в годовых кольцах музыки над нотными проволоками пюпитров, я догадался – им нужен именно я! Пасынок и паж при тубе или ее приживальщик. Пока кто-то живет войной, другим тоже надо чем-то жить! – говорил тот, кого настойчиво просили вступиться за угнетаемых и просто обиженных, но кто предпочел повествование о себе. – Я подмигнул незнакомцам – и тут же был выужен за подмышки из оперетты. На толкучке меня вставили в смокинг, приплюсовали крахмальную манишку с бабочкой – и я сделался игроком пароходной джаз-банды! Нас несла неунывающая резвушка-река, которая, прежде чем подчиниться властной тетке Волге, решила хорошо погулять… совсем как я. Мы скатывались с кручи русла – к истокам и, подхватив пристани, и всех отлетевших, срезанных с родного порога, и чаек, снова взмывали в выси под плеск любовей и нег, и вновь катились меж тиарами бакенов – к большаку Волги, и отнюдь не всегда входили в ее дом. Тут-то, на танцевальной вечерней палубе, мы и вышли друг на друга: я – и полковник музыкантской школы, откуда я сорвался! – повествовал разносчик. – Полковник вперился в меня – над локонами дамы, которую танцевал, профессиональной пассажирки, плывущей по течению вместе с нами. И, едва проглотив “Брызги шампанского”, кровожадно простер руки и готов был тащить меня на суд – прямо по водам. Побег, плюс кража тубы и обмундирования. Но окружившие нас джаз-бандиты спросили, почему полковник уверен, что мой побег и пропавшая лохань связаны так же тесно, как он сам – с нашей лихой пассажиркой? Готовой публично свидетельствовать мою невинность, как и вашу, полковник, доброту. А что до обмундирования, тогда возвратите мальчику – его драгоценную рвань, в которой он пришел в вашу школу, то есть мои порты, выходцы из родового гнезда, которые, не в пример вашей зеленой скучище…

– Стиль “милитари”, – уточняла несравненная Прима.

– Да, мои фамильные панталоны, сувенирные рейтузы, – говорил разносчик, – как пить дать, не имеют цены!

Кто-то вторгающийся с неуместными словами и таким же присутствием, одной половиной рта цедящий – дым, а другой – пепел, безразлично подмечал:

– Играем на сосудах по разведению греха, не то на нечищеных трубах, не то на масленках с пламенем и на молочниках с болотной водой. Спим наяву… – и кричал кондукторским голосом: – Мужчина, что вы тут спите? Это вам не гостиница, понимаешь, отель “Плаза”. Пристроился, понимаешь, в шато “Эксцельсиор”!

– В самом деле, никто не любил меня так, как моя дорогая кормилица, из которой я высасывал молоко существования, моя папесса туба, но со временем я стал ей изменять. Я научился играть на чем угодно. И увидел я, что все это – суета… но волшебница!

Дата сообщения: железное эхо то ли колышимых ветром створов – или иных страниц, то ли алебард и пик, перевитых гирляндами дубовых листьев и затенивших тротуар, и мостовую, и бездорожье, а также скрипы взвинченных тумб с силуэтами зверей в коронах и с кистью в ухе: президиум грандиозных ворот, впрочем, где-то потерявшихся… Но когда низводят солнце, и не смирится – с потускневшим могуществом, и цепляется даже за тени, перебрасывая их – далеко за предел влияния, и подобно заике, вздувающему одно свое предложение – в заскоки и рецидивы, в долгосрочный договор, и поскольку полдень бережет свое солнце – в зените, Ваш Корреспондент догадался, что, скорее всего, в спину этих ворот смотрит светоч вчерашнего дня.

***

Опоздавшая кого-нибудь удивить и опять оконфуженная Клок, не желая утерять из виду соратников, углубившихся каждый – в свои пески и руины, разворачивала собственные непоправимые похождения – сразу со статысячного стиха.

Облаченная в платье “Башня Полынь” и равная целому косяку знамен, но подхватившая только клок безвестного флага залупляла верхнюю фрамугу в космах трещин – к трассе посредничающих меж радиальными дорожками из белой хлебной крошки и белых петуний и серебряным свечением над сими слуховыми рожками и подрастающими граммофонами, к вестовым меж строем берез, проложившихся шпажной дорожкой, и синеющими верхами, меж днем и днями, и удостоверяла: