Криминальная империя

— Ну, ты совсем охренел! — рассмеялся Игнатьев. — Ты что, в благотворительную организацию попал? Это тебе Армия спасения, Институт благородных девиц? Ты куролесил всю жизнь, ты со своей совестью никак не договоришься, а я тебя на похороны вези. Да кто мне разрешит тебя из изолятора для этого выдергивать? Ни один нормальный человек не поверит, что Испанец человеческие сыновние чувства может испытывать. Любой здравомыслящий человек мне первым делом скажет, что ты ищешь способ сбежать. Извини, дружок, мне моя карьера дороже!

— Игнатьев, ты человек? — спросил Иваньес с такой болью в голосе, что сыщик осекся. — Мать у каждого одна. И однажды она умирает. Игнатьев, будь человеком.

— Не верю я тебе, — отрезал Зосима Иванович, схватил сигарету и тоже закурил.

Он поигрывал зажигалкой и на задержанного не смотрел. Иваньес тоже молчал.

— Поклянись, — наконец потребовал Игнатьев. — Поклянись, что не сбежишь!

— Мои клятвы для тебя ничто, — тихо сказал Испанец, — мои клятвы для моих корешей годятся. Я тебе просто обещаю. Слово даю.

И вот опять их пути пересеклись, теперь уже на территории Испанца.

— Садись, Игнатьев, сейчас шамовку принесут. Побазарим, давнее вспомним. — Иваньес обернулся к кому-то и велел: — Его вещи на второй ярус, надо мной спать будет. Рыба, а ты тарелку старому знакомому обеспечь.

— Испанец, ты чего? — загнусавили за спиной. — Это же ментяра! Его рвать надо, а ты его рядом спать кладешь. Не по понятиям это.

— Отстань, понос! Надоел ты мне! — Испанец обвел камеру прищуренным глазом, и сразу восстановилась тишина. В глубине камеры нестройно хихикнули. У окна кто-то заворочался, спрыгнул со шконки и стал собирать вещи и простыни.

— Так что тебя сюда-то забросило, Игнатьев? — ухмыльнулся Испанец. — Ментовку бросил и решил на другом дельце руки погреть? Или как?

— Или как! — огрызнулся Зосима Иванович.

— А ты что такой сердитый? — сделал Иваньес удивленное лицо. — Ты думаешь, что уголовники тебя в камере с распростертыми объятиями будут встречать? Извини, у тебя своя профессия, у них своя. Ты им жить мешал, они тебя за это не любят. А-а, знаю, — развеселился Испанец, — ты решил, что я добра не помню. Так опять же, извини! Я тебя просто попросил, ты просто сделал, и все. Разве мы друг другу обещали дружбу вечную, братство кровное? Между прочим, мог бы и отказать тогда.

– А вот не мог! – с неприязнью смотря на собеседника, ответил Игнатьев. – Показалось мне тогда, что не все в тебе человеческое закончилось, что остались еще крохи.

— Ладно, ладно, — вдруг стал серьезным Испанец. — Не кипешись. Я добра не забываю. И не врал я тогда тебе. А насчет сегодня, — он кивнул назад, — то ты меня тоже понять должен. Я тебя как честного мента уважал, как человека с принципами. А вдруг ты сюда попал, потому что среди своих ссучился, браткам продался, вдруг ты теперь с гнильцой? А ты все тот же, правдолюб и правдоруб.

Игнатьев промолчал, но в душе у него странным образом потеплело. Не ожидал он такого от уголовника. В коридоре послышалась команда к приему пищи. В камере сразу всполошились, загремели посудой, выстраиваясь в колонну по одному около люка в двери.

— А если честно, то шепнули про тебя уже. Тебя еще не привезли, а мне уже шепнули.

— Быстро! Интересно, кто такой проворный?

— Ну! Тебе этого знать не нужно, у нас свой телеграф работает. Между прочим, знаю и почему тебя сюда засадили.

— А вот это уже интересно!

На стол перед Испанцем и Игнатьевым поставили по тарелке каши и по кружке не очень душистого чая.

— Мир тут маленький, — усмехнулся испанец, беря ложку, — жизнь скучная. Вот «радио» и пользуемся. Где случилось, что случилось, с кем случилось.

— Почему случилось, — добавил Игнатьев.

Испанец поперхнулся кашей и долго кашлял вперемешку со смехом.

— Что значит, профессия человека калечит, а? — наконец выговорил он. — Н-да-а! Так, значит, это твоих родственников дом сгорел? А следаки, выходит, ничего умного не придумали, кроме как все на тебя навесить? Ничего в вашей системе не меняется!

— Тут все гораздо сложнее, Испанец, — проворчал Игнатьев, машинально поедая кашу. — Кто-то хочет все представить как несчастный случай. А я уверен, что это убийство. Вот такая вот хреновина. Восемь человек в одном доме и одним махом. Причем двое детишек: девочка годовалая и мальчонка лет четырех.

Испанец перестал есть и уставился на Игнатьева. Игнатьев воспринял этот взгляд по-своему.

— Что таращишься? Неприятно слушать? Ничего, послушай! Ты-то, конечно, вор, ты себе руки мокрыми делами не пачкаешь. А вот кореша твои, те, с кем зону вместе топтал, водяру на малинах жрал, вот они такое запросто делают. И никого не щадят! Ты говоришь, что в нашей системе ничего не меняется, а в вашей? В вашей много чего изменилось? Понятия у вас, законы у вас воровские! А детей-то за что? Ну, пусть мой брат в милиции работал, пусть с ним за что-то посчитались за прошлые дела, пусть за нынешнюю его работу убили. Так жену-то за что, стариков, тестя и тещу, за что? А женщин с младенцами? Ты мне на это ответь, Испанец! За что такая кровища течет?