Криминальные кланы

Он вспомнил свои первые дни в Уччардоне. За преднамеренное убийство Винченцо и Грозе положено было находиться в изоляции, однако для «людей чести» это слово не означало ровным счетом ничего, и они могли свободно общаться друг с другом, когда им вздумается. В первые же дни их навестили посланники от хозяина, сказав всего одну фразу: «Ведите себя спокойно и не делайте глупостей; тогда о вас позаботятся. Особенно ты, Винченцо. Как ты мог бросить пистолет? Да и ты, Гроза, надо было лучше инструктировать своего брата». – «Верно, осторожность нам не помешает, – сказал Гроза Винченцо после их ухода. – В Палермо становится все жарче. Я слышал, что Баклажан отдал приказ убрать одного врача, который осмелился идентифицировать отпечаток пальца, принадлежавший одному из его родственников». Винченцо молчал.

«Да, а самое главное, что нам велели… – начал Гроза. – Мы с тобой должны симулировать сумасшествие. Так хочет Дядюшка. Он говорит, только в этом случае можно будет попытаться что-то для нас с тобой сделать». – «Я не хочу, – возмутился Винченцо. – Я не сумасшедший». – «Ты просто дурак, – злобно прошептал Гроза. – Теперь тебе все равно некуда деваться, поэтому будешь говорить все, что тебе велят. Теперь на каждом допросе у следователя ты забудешь все фразы, кроме одной, идиотской: будешь говорить только „Я хочу на рыбалку“». При этих словах Винченцо снова замутило при воспоминании о соленых темных волнах палермской гавани, куда они с братом так часто сбрасывали трупы, и об удивленных глазах Диего, упавшего лицом в воду, сразу покрасневшую от крови. «Ну а ты что будешь говорить?» – спросил он мрачно. «Я хочу на рыбалку», – сказал Гроза.

Естественно, что подобное упорное поведение привело к кардинальному изменению режима содержания этих двоих заключенных. Гроза знал и раньше, что у мафиози подобные случаи нередко практиковались. Заключенных «людей чести» помещали в психиатрическую лечебницу, а потом отпускали с диагнозом какого-либо тяжелого мозгового заболевания.

Но для Винченцо целыми сутками находиться в положении привязанного к кровати умалишенного, да еще в обществе брата, который раздражал его своим неуместным оптимизмом, было невыносимо. К тому же теперь у него уже и в самом деле начали проявляться признаки депрессии, усилившиеся от постоянных мыслей об убитом на его глазах друге. Эти кадры убийства то быстро, то замедленно прокручивались в его голове, и в конце концов он все больше и в самом деле начинал походить на сумасшедшего. Время от времени на них приходил посмотреть Джованни Бонтате, тот самый, кого прозвали Каином за деятельное участие в убийстве собственного брата. Он каждый раз советовал держаться и говорил, что у братьев Синагра иного выхода просто не существует. Каин, ярый сторонник корлеонцев, успел за время пребывания в лоне этого клана проявить себя настолько лояльным, что его в конце концов назначили преемником капо Санта-Марии ди Джезу.

В тюрьме, как говорил Гроза, это событие тоже было должным образом отмечено реками шампанского и тостами за здоровье нового «крестного отца».

А «крестный отец» тем временем был весьма насторожен поведением Винченцо Синагры. Однажды он подошел к нему, как обычно, привязанному к кровати, и тихонько произнес:

«Я принес тебе бритвенные лезвия. Сегодня же ты должен порезать себя, чтобы все окончательно поверили в твое сумасшествие». – «Нет, этого я делать не стану», – возмутился Винченцо. «Не станешь, я лично тебе отрежу голову этим самым лезвием», – по-прежнему тихо отозвался Джованни, но взгляд у него стал таким свинцово-тяжелым, что несчастный Винченцо поверил: он действительно сделает это.

«Гроза, ты мне всю жизнь испоганил!» – крикнул Винченцо после того, как разгневанный капо удалился. «Все будет нормально, – равнодушно откликнулся Гроза. – Поверь Дядюшке; он сделает так, как надо». – «Я больше не хочу изображать психа! – в отчаянии сказал Винченцо. – Я не стану этого делать, и тебе я больше не верю. Никакому твоему Дядюшке нет до нас никакого дела. Интересно, как ты думаешь, почему этот хваленый адвокат Каракане ни разу не пришел к нам? Да просто потому, что мы сделали то, что от нас требовалось, а сейчас больше просто не нужны. И не надо мне рассказывать о трудностях войны. Я никому больше не верю».