Криптия

Перед этим Дальриа в качестве обвинителя сменил Тидеус, а он насчет колдовских действий доктора высказывался и в прошлом году. Сейчас же, помимо разоблачений злостного чародейства, он прибег к более весомым доводам. Когда некто открыто занимается магией, а высшее должностное лицо в городе этому потакает, более того, побуждает, это опасно для всего Димна. Ибо каждому известно, как имперские власти и жречество относятся к магии. Да, Димн всегда был городом, где жилось свободнее, чем в столице. Так вы хотите утратить эту свободу? Хотите, чтобы в городе вновь стояли легионеры, а жрецы обыскивали ваши дома, а тех, кто заподозрен в некромантии, живыми закапывали в землю или жгли вместе с их черными книгами? А так будет, господа, так непременно будет, если мы сами раньше имперских властей не накажем тех, кто в этом повинен. Только тогда они оставят нас в покое.

И после этого выпускать Керавна с его редкостной деликатностью и умением прислушиваться к мнению собеседника? Надо отдать ему должное – теперь шантажировать собравшихся нарушением врачебных тайн он не пытался. Кое-чего отцы-сенаторы боятся сильнее разоблачения своих болячек. Но он пытался разбить противника подчистую, апеллируя к разуму сенаторов.

Керавн доказывал, что ни он, ни консул чародеями не являются, и сколько раз это можно повторять, оно ж и младенцу понятно! Всем понятно, кроме тех, у кого полностью размягчились мозги. А события, связанные с чародейством, произошли далеко от Димна, к Димну никак не относятся, и значит, не могут навлечь на себя гнев имперских властей. А имперским властям не до Димна сейчас, они заняты тем, что считают жизненно важным, а проблемы Димна в сферу жизненно важных интересов Новой Столицы не входят. Да и силы у них не прежние, были б в силах – давно бы раздавили, ведь в столице все известно, но не находят нужным. А если вы сместите сейчас консула, – покажете, что струсили, что слабее слабых… В общем, в своей арзументации, в целом верной доктор умудрился оскорбить всех и напугать вдобавок.

Плохо дело, думал Монграна. Если б только Грау был посообразительнее, он бы уже поднимал ополчение в помощь консулу, но нет же, капитан не сделает этого без приказа. Если они проголосуют только за смещение, Монграна сможет настоять, что останется на своем посту до выборов следующего консула, и за это время Грау арестует наиболее злостных оппозиционеров. Но если они решатся с перепугу на немедленный арест? У него впереди речь в собственную защиту… может, добавить к ней сладкий кус – выдать им Керавна?

– Кто-нибудь может еще что-либо добавить по существу дела? – спросил Тидеус.

Прежде чем Монграна успел подняться, в зале прозвучало:

– Я!

Этот голос консул услышать никак не ожидал.

Раи Сафрана не вызывали, но он все равно пришел, и все заседание тихо сидел рядом с Керавном. Его пропустили и не обращали на него внимания, поскольку привыкли воспринимать как приложение к доктору, теперь еще и бесплатное.

– Ах да, юный Сафран. – Тидеус наморщил и без того морщинистый лоб. – Вы ведь сопровождали Керавна в его путешествии.

– Да, господин казначей. Я слишком молод, чтоб рассуждать о вещах, моему пониманию недоступных. Я просто расскажу о том, что видел собственными глазами.

И он рассказал.

Как орда страшных дикарей штурмовала мирные стены и как три человека встали против той орды, окруженные огненным вихрем.

Как сшиблись в чистом поле четыре враждующих воинства, как летели тучи стрел, как мечи высекали искры во тьме, и щиты ломались под богатырскими ударами. И как дракон, весь огонь и сталь, спустился с небес, и степь окрасилась кровью.

Все рассказал, как было, – как должно быть. Не зря же это копилось в нем, и вот – выплеснулось наружу.

И про чародея, который узнал в ужасном чудовище свою пропавшую мать и сумел остановить ее силой своего любящего сердца – тоже рассказал. Потому что не должна же пропадать даром такая замечательная история. И про то, как, узрев силу чародея, склонились перед ним и хитроумный михальский комес, и дикий вождь степняков, и гордый посланец империи. Лишь злобный Рисэй, причинивший столько несчастий Димну и его гражданам, не склонился – потому что уже лежал бездыханным.

Он говорил, и никто его не прерывал, никто не называл придурком, тупицей и недотепой. Слова лились вольно и свободно. Нет, он не обращался к разуму слушателей, он нажимал на иные рычаги, и они срабатывали.