Криптономикон

– Вот она, новая технология. – Алан демонстрирует справочник, словно Моисей – Скрижали Завета. – Хвати у меня духа ее использовать, я бы построил машину для дзета-функции куда раньше, да и другие в придачу.

– Что за машину ты придумываешь теперь? – спрашивает Лоуренс.

– Я играю в шахматы с неким Дональдом Мичи – и постоянно проигрываю. Однако человек всегда создавал орудия, чтобы расширить свои возможности. Почему бы не построить машину, которая помогает играть в шахматы?[37]

– А у Дональда Мичи тоже будет машина?

– Пусть изобретет свою! – возмущается Алан.

Лоуренс внимательно оглядывает паб. Других посетителей нет, и трудно поверить, что миссис Рамшо – шпионка.

– Не имеет ли это отношения к… – Он кивает в сторону Блетчли-парка.

– Они строят – я помогал им строить – машину под названием «Колосс».

– Мне сразу подумалось, что это твой почерк.

– Она основана на старых идеях, тех, что мы обсуждали в Нью-Джерси, – говорит Алан. Тон резкий, лицо мрачное. Одной рукой он прижимает к сердцу справочник, другой чирикает в блокноте.

Уотерхауз думает, что справочник, как ядро на цепи, тянет Алана назад. Работая с чистыми идеями, как положено математику, он бы двигался со скоростью мысли. Однако Алан увлечен воплощением математических идей в физическом мире. Математика, описывающая Вселенную, – как свет, бьющий в окно. Алан выпускает сигаретный дым, чтобы свет стал видимым. Он сидит на лугу, глядит на цветы и шишки, выводит математические закономерности их структуры и грезит об электронных ветрах, реющих между анодами и катодами радиоламп; ветры то затихают, то усиливаются, запечатлевая нечто, происходящее у него в мозгу. Тьюринг не смертный и не бог. Он – Антей. В том, что он соединяет математику с физическим миром, – его сила и его слабость.

– Что такой мрачный? – спрашивает Алан. – Над чем работаешь?

– Те же идеи в другом контексте. – В нескольких словах Уотерхауз итожит все, что сделал за это время для победы. – По счастью, я набрел на что-то по-настоящему занятное.

Алан сразу приободряется, как будто последние десять лет в мире не было ничего занятного и Уотерхауз чудом наткнулся на такую диковину.

– Рассказывай.

– Криптоаналитическая задача. Не «Энигма». – Он рассказывает про листки с U‑553. – Сегодня утром я заглянул в Блетчли-парк и выяснил, что они все это время бьются над ней так же безрезультатно.

Алан разочарован.

– Должно быть, одноразовый шифроблокнот. – В голосе сквозит укоризна.

– Нет. Шифртекст не лишен закономерностей, – говорит Уотерхауз.

– Н-да? – отзывается Алан, встрепенувшись.

– Я искал закономерности по обычной методике «Криптономикона». Ничего определенного – просто намеки. В отчаянии я решил начать с чистого листа. Думать, как Алан Тьюринг. Обычно мы стараемся свести задачу к числам, а потом бросить на нее всю мощь математического анализа. Так что я стал переводить сообщения в цифры. Обычно это произвольный процесс. Присваиваешь каждой букве численное значение, как правило, от нуля до двадцати пяти, потом сочиняешь некий произвольный алгоритм, который превращает ряды маленьких чисел в большие. Однако это сообщение иного рода – в нем использованы тридцать два символа – степень двойки; у каждого символа есть единственное двоичное представление в пять разрядов длиной.

– Как в коде Бодо[38], – говорит Алан. Он вновь проявляет сдержанный интерес.

– Поэтому я перевел каждую букву в число от одного до тридцати двух по коду Бодо. У меня получились длинные ряды маленьких чисел. Однако я хотел перевести все числа ряда в одно большое, просто чтобы узнать, есть ли в нем интересные закономерности. Но это проще пареной репы! Если первая буква R и код Бодо для нее – 01011, а вторая – F и для нее код – 10111, то я могу просто составить их в десятизначное двоичное число, 0101110111. Потом могу взять код следующей буквы, приставить его сзади и получить пятнадцатизначное число. И так далее. Буквы написаны группами по пять – двадцатипятизначное двоичное число на группу. Шесть групп в строке – сто пятьдесят двоичных разрядов на строку. Двадцать строк на странице, всего три тысячи двоичных цифр. То есть о каждой странице можно думать не как о ряде из шестисот букв, но как о закодированном представлении одного числа, порядка двух в трехтысячной степени, или примерно десяти в девятисотой.

– Ладно, – говорит Алан. – Согласен, что использование тридцатидвухбуквенного кода предполагает двоичную схему шифровки. Согласен и с тем, что такая схема позволяет слить пятерки двоичных чисел в более длинные и даже, если идти до конца, слить все двоичные знаки на странице в одно исключительно большое число. Но что это дает?

– Не знаю, – сознается Уотерхауз. – Просто я интуитивно чувствую, что мы имеем дело с новой схемой шифровки, основанной на чисто математическом алгоритме. Иначе какой смысл переходить на тридцатидвухбуквенный алфавит? Подумай: тридцать две буквы годятся и даже необходимы для телетайпа, поскольку там нужны специальные символы, вроде возврата каретки или перевода строки.