Кристина

Не выпуская моей руки, он бесшумно повел меня в самые заросли ежевики.

— Послушай, ляг на траву, и я покажу тебе, что они там со мной делали, — шепотом произнес он.

— Мне? Лечь?

— Да. Я покажу, что они делали со мной в больнице.

Он с силой надавил мне сверху на плечи, и я отпрянула от него.

— Нет, нет, не лягу. Я верю тебе, но ложиться не собираюсь.

Глядя на выражение лица Дона, я почувствовала, что меня трясет, в желудке начались спазмы, словно кто-то непрерывно сжимал его рукой.

— Ложись.

— Не буду.

— Ляжешь — я тебя заставлю.

— Я позову Ронни.

Взгляд Дона метнулся в сторону кустов, и вдруг он резким толчком опрокинул меня навзничь. Я тут же пронзительно закричала от боли, потому что колючки ежевики, казалось, прошили каждую частичку моего тела.

Первым появился Сэм. Он поднял меня, и в это время подошел Ронни.

— Вечно тебя угораздит. А где твоя ежевика?

Те несколько ягод, что лежали у меня в банке, рассыпались по траве, я заревела.

— Ладно, ладно, кончай нюнить. Пошли.

Но сказано это было ласково. Ронни почти всегда был ласков со мною — как я с Сэмом. Нас троих словно соединила нить гармонии и дружбы, а Дон напоминал иглу, через ушко которой эта нить была протянута. Конец иглы был злобно-острым. В какой степени? Мне предстояло узнать это через несколько часов.

Я сидела с родителями на кухне, когда в подсобку вошла тетя Филлис. Она всегда гремела щеколдой, поэтому, даже прежде, чем тетя появилась, я догадалась, кто идет.

Когда она остановилась на пороге кухни, мы поняли, что случилось нечто неприятное. Тетя Филлис крепко сжала тонкие губы, и по обеим сторонам рта у нее появились маленькие выпуклости, словно она надувала воздушный шарик.

— Мне надо поговорить с тобой, Энни.

Мать взглянула на меня и сказала:

— Тебе пора спать.

— Я еще не умывалась, мама, — ответила я, глядя на тетю Филлис.

— Ну так иди и умойся.

Взгляд тети Филлис, когда я проходила мимо нее, был так злобен и так тяжел, что, казалось, придавил меня к полу.

Ведро для чистой воды было пустым, поэтому я отправилась во двор, где находилась колонка, и нарочито медленно принялась отворачивать кран. Мне не хотелось возвращаться в дом, пока тетя Филлис там. Когда ведро наполнилось до краев, я поняла, что воду придется немного отлить, иначе не донести. В этот момент раздался резкий, жесткий голос матери:

— Кристина!

Я медленно побрела по двору. Мать ждала меня у черного хода. Какое-то мгновение она пристально смотрела на меня, потом положила руку на мое плечо и, не сказав ни слова, повела в кухню. Отец стоял на коврике, тетя Филлис — возле стола. Мать развернула меня так, чтобы я лицом оказалась к тете, а потом спокойно спросила:

— Чем ты занималась в лесу сегодня после обеда?

Я подняла глаза и, не поворачивая головы, ответила:

— Ты же знаешь, собирала ежевику.

— А еще чем? Ты играла с Доном?

— Играла с Доном?

— Да, именно так: играла с Доном?

Я скосила глаза на мать и задумалась: можно ли было назвать то, что происходило за кустами, игрой? Решила, что нет, и сказала:

— Нет, мам.

Я слышала, как мать шумно вздохнула, и в свете проникающего в кухню косого луча предзакатного солнца засмотрелась на золотые волоски, что трепетали на внутренней стороне ее расширенных ноздрей. Прежде я никогда не замечала этих волосков. Но мать немедленно вернула меня на землю.

— Кристина, не отвлекайся! — резко произнесла она.

— Да, мама.

— Так что ты делала сегодня в лесу после обеда?

— Я же говорю — собирала…

— Не лги! Ты вытворяла всякие гадости… жуткие гадости! — тетя Филлис склонилась надо мной, и ее лицо казалось мне таким грязным, словно она долго не мылась. Но она всегда мылась и всегда причесывалась. Я отступила, чтобы быть подальше от этого лица, и сказала:

— И нет, ничего подобного!.. Я никогда… Нет!

Отец положил руку мне на плечо. Он сел и успокаивающим тоном произнес:

— Ну-ну, дорогая, не бойся, просто скажи правду. Я обещаю, ничего тебе не будет, даже шлепка.

В его глазах не было смешинок, и ничто в его лице не говорило о том, что он шутит. Будто стоя под холодным душем, я всем своим существом ощутила: случилось нечто весьма неприятное. Поэтому отвернулась от хмурого отца, взглянула на мать и сказала:

— Я не делала ничего гадкого, мама. Дон повел меня в заросли. Он хотел, чтобы я легла. Он хотел показать мне, как ему делали операцию. Но я отказалась…

Пальцы отца крепко сжали мои руки. Он устремил взгляд на тетю Филлис.

— Что ты скажешь на это, Филлис? — тихо проговорил он.

— Скажу, что она маленькая лгунья.

— Но то же самое мы можем сказать и о Доне, верно?

— Послушай, я знаю своего Дона. Кто лжет, не будет так огорчен. Я никогда еще не видела его в таком состоянии. Я бы даже сказала, он испытывает отвращение. Недоумение и отвращение из-за ее поступка. Вы всегда слишком много ей позволяли… Она сломя голову бегает по этим холмам, как дикий зверь.

— Филлис, как мы воспитываем детей — это наше дело, — заговорила мать ровным сухим тоном. — И позволь мне сказать тебе: я не верю ни одному твоему слову. Если бы еще речь шла о Сисси Кемпбелл, я бы, возможно, поверила, но…