Критическая Масса, 2006, № 1

Панарин считает, что первоначально капитализм развивался по схеме Вебера (этот вариант был бы желателен и для России), когда «протестантский переворот способствовал не только национализации религии („чья земля, того и вера“), но и национализации предпринимательского сословия». При этом он отделяет хорошего, «национального» капиталиста веберовского типа от ростовщика-монетариста с его «транснациональным всеотчуждающим жидовством» («ростовщичество основано на остраненно-безответственном и презрительном отношении к местному населению со стороны инородцев — держателей заемного капитала. В известном отношении ростовщичество — такая же авантюра захватничества и перераспределительства, как и колониальные авантюры завоевателей Вест-Индии») и пишет о «терроре монетаризма»: «не является ли она [монетаристская революция] превращенной формой старого революционного экстремизма, в котором, как известно, задавали тон эти же обиженные инородцы, мстительные местечковые честолюбцы и люмпен-интеллигенты?»

Как и Слёзкин, Панарин признает, что современный мир идет в сторону монетаризации, глобализации, нигилизма и постмодернизма, и бьет в набат, предупреждая о грядущем разрушения «традиционных ценностей» и России, как их последнего оплота: «Монетаристы осуществляют тихий геноцид оказавшихся незащищенными народов, подрывая условия их демографического воспроизводства и всякой нормальной жизни вообще». Даже сегодняшний криминальный разгул в России коренится в заговоре этих самых «глобалистов», который «неминуемо влечет за собой целый шлейф криминальных монетаристских практик, включая такие сверхрентабельные, как торговля наркотиками, торговля живым товаром, торговля человеческими органами».

Ну и, конечно (мы забыли о ценностях), современный «монетаризм — больше чем одно из экономических течений. Он является сегодня, может быть, самой агрессивной доктриной, требующей пересмотра самих основ человеческой культуры — отказа от всех традиционных сдержек и противовесов… Все прежние моральные добродетели, заботливо культивируемые человечеством на протяжении всей его истории, отныне осуждены в качестве протекционистской архаики, мешающей полному торжеству обмена. Не случайно в число бранных слов новейшей глобалистской лексики наряду с „патриотизмом“, „служением Отечеству“, „верностью народной традиции“ попали также и „социальная справедливость“, „равенство“, „солидарность“, „сочувствие“. Речь идет о настоящем вызове всей мировой гуманистической традиции».

Подобно Слёзкину, писавшему, цитируя Багрицкого, о мотивах специфической еврейской мести во время Гражданской войны, Панарин к обычной «страсти сребростяжания» капиталистов-отщепенцев добавляет еще и чувство мести и реванша, «социального реванша со стороны предельно самолюбивых групп, которые ощущают себя предельно униженными… Реванш отщепенцев — вот что роднит бывшую большевистскую и нынешнюю монетаристскую революции». Панарин приходит к выводам об абсолютной и неизлечимой вредности евреев, но не как нации (мы, упаси боже, не антисемиты!), а как социальной группы «ростовщиков» и «глобалистов». «Повсюду существуют инородцы, еретики, — цитирует он С. Московичи, — люди, исключенные из общества из-за опасности, которую они представляют для общества, если не для всего человеческого рода… Никакая другая роль не позволяет им существовать и даже приобрести некоторое могущество. Лишь деньги могут дать это, и они хватаются за них как за спасательный круг».

Национально настроенное еврейство, сионизм, Израиль — одинаково неудобны и Слёзкину, и Панарину. Для Панарина сионист вроде бы союзник (брат-аполлониец), но еврей в качестве союзника — это уж слишком, и Панарин вообще молчит об Израиле. Для Слёзкина это вроде бы враг, во всяком случае оппонент, но после Холокоста объявлять братана-еврея врагом мирового прогресса как-то неловко (хотя для многих, в том числе и «проеврееных», левых западных интеллектуалов антиизраилизм-антисионизм сегодня — общее место, и они его совсем не стесняются), в результате, прямо не отказывая Израилю в праве на существование, Слёзкин объявляет Израиль анахронизмом («он был аполлонийским и антимеркурианским в то время, когда западный мир, частью которого он являлся, двигался в противоположном направлении») и не скрывает презрительной иронии по отношению к еврейскому государству: «Ничто не выражает дух победившего сионизма лучше, чем сталинская речь 1931 года: „Мы не хотим оказаться битыми…“». Мол, в то время как мир повзрослел, Израиль, задрав штаны, все еще бегал за комсомолом, то есть «по-прежнему принадлежал к вечно молодым, культивировал атлетизм и немногословие, преклонялся перед огнем сражений и тайной полицией, воспевал дальние походы и юных пионеров, презирал сомнения и самокопания…», ну и так далее.

Вот так, на исключении Израиля из «исторического процесса», сходятся противоположности: апологетика еврейского меркурианства Слёзкина и антисемитизм Панарина. Как говорится, враг моего врага — мой друг.