Критическая Масса, 2006, № 2

скачет ручная серна и машет дева

лен полыхнет синевой озаряя

твердь

посох коса и страннику имя смерть

Здесь есть культурная аллюзия, конечно но нет столкновения интонаций, нет полифонии, которая была в 1980-е годы. Есть цельная стилизация, если угодно, виньетка (в этом нет ничего уничижительного, мандельштамовский «Камень» наполовину состоит из виньеточных текстов). Явление аллегорической смерти в идиллическом пейзаже, не разрушающее и не искажающее его.

И это хорошие стихи — с внутренней музыкой, с тонко пойманной интонацией. Не очень понятно, правда, зачем Цветков продолжает писать без знаков препинания. В коллажных стихах это работало, сплавляя воедино и одновременно «остраняя» речь. Но здесь… Невольно возникает подозрение, что автор рушит синтаксические и даже чисто пунктуационные барьеры на пути лирического дыхания, чтобы облегчить себе работу (пример — вторая строка второй строфы, где голос явственно сбивался бы, стой запятая на своем месте). Имитируется спонтанный выдох — но в самом ли деле он тянется от первой до последней строки или ему помогают механические поддувала? Когда задумываешься, становится очевидной некоторая искусственность, сконструированность текста…

Второе отличается и по интонации (куда более жесткой), и по мотивам — но и в нем, в его начальных строках, очевидно возвращение к поэтике, которую Цветков в 1970-е годы делил со своими друзьями — Сопровским, Кенжеевым, молодым Гандлевским, да и не с ними одними, поэтике прямого высказывания, исповеди:

грузно в воздухе тишина

стерты контуры в порошок

и судьба твоя решена

потому что срок подошел

Однако удержаться в рамках этой поэтики не удается — стихотворение на середине переламывается и переходит в другое — на мой взгляд, гораздо лучшее:

говорит бериллу яр аметист

мы последний лес где не дрогнет лист

до конца времен простоит чертог

где закован сном наш чугунный бог

И все же соединить два способа писания — «первого» и «второго» Цветкова — не удается: текст не становится единым.

Третье и четвертое стихотворения написаны, напротив, целиком в поэтике «второго» периода, и здесь автор чувствует себя намного уверенней. И все же самым лучшим вещам из «Состояния сна» и «Эдема» эти стихи уступают. Энергетика слишком замкнута, идет по кругу, ток не ударяет, нет остроты, нет прерывающегося на полуслове голоса, оставляющего за собой выжженое поле тишины. Почему? Думается, дело — в отсутствии разности потенциалов. Трагическая и даже патетическая интонация потому работала у Цветкова, что соседствовала с какими-то почти гейневскими, как Кузмин выразился, гримасами: «моисеева каша », «…но бесспорный Аларих орел / он штаны нам носить изобрел », «… до нас написали сказку / про Герасима и Муму ». В новых же стихах гримас нет. Самоощущение автора очень серьезно, и эту серьезность ничто не оттеняет:

я слово для них обрел

где в пойме черна земля

на правом плече орел

на левом плече змея

предсмертного солнца жар

и в горле бильярдный шар

Для меня строфу спасает этот великолепный бильярдный шар в горле, но и он не перевешивает слишком сгущенных поэтизмов, призванных символизировать профетические амбиции автора. Кто из значительных поэтов последних десятилетий мог бы написать приведенные выше строки про орла и змею? Думается, есть два таких поэта — Соснора и Юрий Кузнецов. Но Соснору и Кузнецова объединяют не самые сильные стороны их миросозерцания и поэтики, а именно — лубочный байронизм и наивное мифотворчество. Странно видеть его у Цветкова. Еще страннее в интересно задуманном и энергично начатом стихотворении «кеннеди кеннеди кинг…» сталкиваться с такими претенциозными формулами: «смерти нет в противном / случае надо признать что жизнь была ». Никакая мозаичная, коллажная структура не «вывозит», если в мозаике — такие элементы.

Наконец, пятое стихотворение — о Беслане — «было третье сентября…», стоит в книге особняком, и о нем, по понятным причинам, писать сложнее всего. «Гражданские стихи» вообще делятся на два типа. Характерный пример первого типа — «На 14 декабря 1825» Тютчева или… пожалуй что, текст, созданный по аналогичному пово-ду, — «Пасха 1916» Йейтса. Это стихи, где авторская позиция настолько противоречива, что теза и антитеза постоянно скрещиваются и опровергают друг друга, а вывод двусмыслен и не окончателен. И что бы ни оказалось в финале — «Зима железная дохнула, и не осталось и следов…» или «Terrible beauty born!» — все может в любой момент измениться, не для незадачливых мятежников, конечно, а для нас. Другой тип — мандельштамовское «Мы живем, под собою не чуя страны…» или (если уж мы приводим аналогичные примеры из англоязычной, столь важной для Цветкова, поэзии) «Ogre does what ogre can…» Одена, стихи, в которых прямолинейная тенденция доведена до лубочной отчетливости, до карикатуры, до гротеска, а все нюансы сознательно отсекаются, приносятся в жертву основному пафосу.