Критическая Масса, 2006, № 3

Голоса поэтов накладываются один на другой, порождая множащиеся, переливающиеся смыслы, как у Мартыновой:

Все города выставляют из сорного дыма углы площадей,
Балкончики, эркеры, львы с открытыми ртами, львы с закрытыми ртами,
Их ложноклассический прах, усыпающий голову —
Вот я увидела римскую ляпис-лазурь, проскользнув по немецкому олову.

В декабре город‚ зажигают притворные свечи.

Каждому городу, что бьется в сетях своих,
Я говорю наспех чужими словами: ихь либе дихь —
Дикий язык долгоногой Марлены, жесткая кость
Берлинской трескучей, тягучей, давно поистраченной речи.

К этой речи уже не найти говорящих людей.

Она, как рыбка в тазу, побилась губой об эмаль и уснула…

В этих строках — целый веер отсылок, и через них-то и складывается сложный, не сразу считываемый смысл этого стихотворения, с глубоко запрятанной в нем… грустью по России, по оставшемуся в ней прошлому.

Отсылка, подобная басовому или скрипичному ключу в начале нотного стана, задающая весь смысловой строй — финальная строфа “Декабря во Флоренции” Бродского, с ее тоской по Петербургу, оставленному навсегда:

Есть города, в которые нет возврата.
Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
есть в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.

По сути, стихотворение Мартыновой — тончайше организованный парафраз этой строфы, парафраз, в котором назван и декабрь, и проскальзывает глагол “биться”, и звучит сожаление о речи — которую уже не услышать… И упоминание про “дикий язык долгоногой Марлены”, с его “ихь либе дихь”, казалось бы, органично-спонтанная реакция человека, уже много лет живущего, как Мартынова, в Германии, на самом деле отсылает к еще одному римскому тексту Бродского — его поэме “Einem alten Architekten in Rom”:

И ты простишь нескладность слов моих.
Сейчас от них один скворец в ущербе.
Но он нагонит: чик, Ich liebe dich
И, может быть, опередит: Ich sterbe

Все это еще осложнено аллюзией на мандельштамовское:

Не три свечи горели, а три встречи —
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече,
И никогда он Рима не любил.
(“На розвальнях, уложенных соломой…”)

Еще один пример таких “кросс-отсылок” — шварцовская “Надежда”. Здесь строки

о жди — еще глухая ночь
И спи пока в своем соборе…

явственно вторят блоковскому:

Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал…

Но тут же, рядом стих:

Ведь мы не верим в Воскресенье —

отсылает к Мандельштаму:

Не веря воскресенья чуду…

Вообще Мандельштам — один из главных “адресатов” этой книги. В ответ на мандельштамовское:

Не город Рим живет среди веков,
А место человека во вселенной!

— Шварц обронит:

В центре Рима, в центре мира…

А Мартынова:

Рим — воронка… все летит в эту бездну.

Из словаря этой книги — форум, фонтан, Медуза, Цезарь, гладиатор, вечность, позвоночник, пиния, лавр и т. д. — встает не только образ поэзии Мандельштама, но образ ее через призму поэзии Бродского.

Собственно, “Рим лежит где-то в России” — книга не о Риме, увиденном двумя поэтами из России (хотя, может, о Мартыновой правильнее уже говорить — русский поэт, живущий в Германии), а о русской поэзии, как она видится из Рима. “Воспоминание о фреске Фра Беато Анжелико “Крещение” при виде головы Иоанна Крестителя в Риме” Шварц, в стихах: